Еловые семена не нравились синичатам, и Веселые Бродяжки распрощались с Тук-Туком.
А тут наступило Время Долгих Черных Ночей — самое страшное для дневных птиц, чьи глаза не видят в темноте.
Весь год идет борьба тьмы и света. Летом побеждает день, зимой ночь. От ястреба можно спастись, от темноты не спасешься. Она настигает всюду — и в небе, и на земле. Она крадет часы света, а для дневных птиц это часы жизни.
Ночью, забившись в дупло, Тук-Тук думал о своих друзьях, маленьких отважных Бродяжках, которые ходят босиком по снегу. Что с ними? Удается ли им за короткий зимний день наклеваться досыта? От голода слабеют, а слабых добивает мороз.
Но вот ясным морозным утром Тук-Тук услышал позывные большой синицы. К нему в кузницу залетел Большачок.
— Ты жив! Как я рад! Но почему ты один?
— Наша компания распалась. Голубые шапочки откочевали на юг, там, по слухам, теплей и сытней. Свистун-поползень отделился, ищет свои запасы. Осенью он запрятывал орехи в щели коры.
— А где твои сестры Пинь-Пинь и Синь-Синь?
— Сестры подались в город. Выглядывают провизию, которую люди вывешивают за окно. За это сестер прозвали «форточницами».
— Ну, а Пухляк?
— Пухляк был мой лучший друг. Маленький и такой храбрый. Он очень ослабел от голода, и я один полетел в разведку.
Большачок рассказал дятлу, как он постучался клювом в окно избушки лесника. Добрая девочка вынесла ему пригоршню крошек белого хлеба. Большачок поклевал и полетел за Пухляком.
— Он меня не дождался, замерз, — печально закончил свой рассказ Большачок. — Я тебе покажу, где он лежит.
Под березой виднелся комочек пуха, серый на белом снегу. Погибали птицы, погибали и звери. В конце зимы навалило столько снега, что молодые олени увязали в сугробах.
Тук-Тук увидел олененка, попавшего в снежный плен. Звереныш лежал, закрыв глаза. Погиб? Или жив, но так ослабел, что не может выбраться из белой западни?
— Нашел время разлеживаться! — крикнул Тук-Тук. — А ну, поднимайся, вставай!
Олененок не встал. Но у него дрогнуло ухо. Значит, жив!
— Кому говорю, вставай! — не унимался дятел.
— Я не могу!
На дятла печально взглянули огромные оленьи глаза.
— Можешь! Постарайся — и встанешь. Зиму держался и вдруг раскис. Все в лесу ждут весну. А ты чего ждешь? Чтоб тебя съели волки?
— До весны далеко. Мне не дожить.
— Почему ты решил, что до весны далеко? Откуда ты знаешь, какая она, ты ее толком не видел.
— Мать рассказывала, что весной поют птицы. А я не слышу песни, хотя не глухой. Не надо обманывать меня, Тук-Тук.
Олененок снова закрыл глаза.
Тук-Тук сам понимал, что трудно поверить в весну. Морозная белая тишина. Застыли ветки, словно вмерзнув в ледяной хрусталь воздуха. И ни одной птичьей песни.
Почему он, Тук-Тук, неспособен петь? Все из-за своего длинного клюва. Укоротить бы его, обломить хотя бы кончик…
Дятел в отчаянии ударил клювом по сухому сучку.
Сучок загудел. Крепкий клюв не обламывался, хотя дятел колотил им по сучку изо всех сил.
Сучок все гудел, гудел…
А что, если эти звуки, похожие на дробь барабана, заменят олененку птичью песню, и он поверит, что дождался весны?
Тук-Тук стал барабанить, но уже спокойно и размеренно: «Вес-на! Вес-на! Идет вес-на! Встре-чай-те вес-ну!»
Из-за облаков выглянуло солнце и улыбнулось, разгадав хитрость дятла-барабанщика. Когда улыбается солнце, плачут сосульки. Одна из ледяных сосулькиных слез упала на спину олененку. Он вздрогнул и открыл глаза.
Солнце улыбнулось еще веселей, и сосульки заплакали навзрыд. На стук капели прилетел Большачок. Он начал со звонкого выкрика:
— Пинь-пинь-ра-ра-ра!
А потом полностью спел весеннюю песню большой синицы:
— Ци-ци-фи! Ци-ци-фи! Ци-ци-фи!
Тогда олененок приподнялся, напрягся, вскинул копытца и стремительным броском вырвался из снежного плена.
Пошатываясь от слабости, но уже повеселевший звереныш побрел встречать весну. Когда олененок скрылся, дятла окликнул спрятавшийся за стволом дуба Аук:
— Ты что своевольничаешь? Кто позволил тебе распускать слухи: весна идет, встречайте весну! До весны еще далеко.
— Но я должен был спасти олененка. Неужели ты будешь за это меня ругать?
Аук не бранил дятла, он даже решил его наградить:
— Хочешь, я сделаю твой нос короче, чтоб ты мог петь?
Тук-Тук задумался. Ему очень хотелось петь, хотя бы так задорно, как синица. О соловьином голосе он не смел мечтать. Но если его нос станет короче…
— Спасибо, Аук! — сказал дятел. — Мой длинный нос мне еще пригодится. В лесу много хороших певцов, а доктор и строитель птичьих квартир я один.
— Верно, в лесу много певцов, — согласился Аук. — Зато барабанщик — ты один. Сегодня твой барабанный бой был для Лесного Народа первым сигналом весны. И лес этого не забудет.
Аук позвал дятла к себе в кладовую, обмакнул палец в красную краску и приложил палец к птичьей голове.
— Первому барабанщику весны полагается красная шапочка!
Тук-Тук от смущения неловко повернулся, и красная шапочка сползла на затылок.
А вечером в последних новостях сорока сообщила, что все сыновья, и внуки, и внуки внуков Тук-Тука унаследуют красную шапочку, цепкие когти и длинный крепкий клюв, станут весенними барабанщиками, докторами деревьев и строителями птичьих квартир.
И так будет всегда, пока на земле стоит лес!
Почему мы радуемся и волнуемся, когда слышим в лесу барабанную дробь дятла? Это первая музыка весны.
Она говорит и людям, взрослым и ребятам, и зверям, и птицам, оленятам, синичатам — всем, кто обессилел за зиму, кто устал, кто соскучился по солнцу:
— Нельзя сдаваться! Держитесь! Терпеть и ждать осталось недолго. Весна! Идет весна!
Приключения Бобра
Уже холодными стали ночи. Утреннее солнце не могло разбудить уснувшего и закоченевшего на цветке шмеля. Но что осенняя стылость зверю, одетому в густой и теплый мех!
И все же Бобренок понимал, что лето кончилось. Об этом ему сказали стебли осоки и тростника. Они стали невкусными, грубыми. Летняя сочность ушла из них.
Осень звереныш учуял и в запахе речной воды. Летом она пахла по-другому.
Была у Бобренка еще одна верная примета осени. Отец, которого он с нетерпением ждал, вернулся домой.
Летом они жили порознь. Отец считал, что и без него бобрята будут послушны нежному призыву матери: «О-о-о!» А отделился отец потому, что в хатке стало тесно. Семья прибавилась, на постели из стружек спали бобрята двух выводков.
Бобрята не осуждали отца. Он оставил семье надежное убежище. Дом бобра, как убедились волки, неприступная крепость, куда не ступит ни одна чужая лапа, не заглянет чужой нос.
Старый Бобр сам складывал из сучьев стены и обмазывал грязью, которую приносил со дна реки, прижимая лапами к груди. Засохшая грязь, как цемент, скрепила постройку. Если бы даже на крышу бобровой хатки забрался медведь, он бы ее не продавил.
Чтобы попасть в дом, надо было нырнуть, входы-выходы вели в реку. Но это было по нраву хозяевам дома. Тот, кто родился бобром, все делает в воде: ест, играет, прячется от врагов.
Неуклюжий на суше Бобренок был прекрасным пловцом. Он мог пробыть под водой целых пять минут, и вода не попадала ему ни в рот, ни в плотно прижатые уши. И прижатыми ушами он слышал голоса реки. Их было много. Они были разные: булькающие, журчащие, звенящие… И он их все понимал.
Голоса рассказывали ему, где течение быстрое, где на дне камни, где глубина, где мель. По-особому звучали голоса возле перегородившей лесную речку бобровой плотины. Бобренку казалось, что речка поет славу зверям-строителям, чьим единственным инструментом были ловкие лапы и острые зубы.
