Увидели гагару, закричали все в один голос:
— Куда ты полетела, гагара? Неужели так быстро холода пришли?
Расправила крылья гагара, уселась на кочку и спрашивает:
— Кто-нибудь из вас слышал про земное тепло?
— Нынче зима тёплой будет? Можно и берлогу не строить?—спросил гагару тугоухий медведь и бросил в сторону пень.
— Может, и грибы снегом не заметёт? — радостно пропищала белка.
— Бестолковые звери! — рассердилась гагара и полетела дальше. Летела, летела, устала. Вылетела на речной простор и села на берег, чистит клювом перья. Услышала, как рыба по воде хвостом хлестнула. Нырнула гагара в воду и поплыла. Смотрит: в тихой заводи собрались рыбы. Хвостами шевелят, плавниками играют, а сами на одном месте собрались и слушают сырка серебристого. Он говорит торопливо, из маленького рта пузырьки летят:
— Если земное тепло будет нашу речку греть...
Не дослушала его разговор гагара, вынырнула из воды и полетела дальше.
— Что это они как сговорились: только про тепло земное и ведут разговор? Может, мне человека спросить? Он лучше всех знает.
И полетела гагара к жилью человека.
Летит, а на пути всё гремит и шумит. Увидели её маленькие ребята и закричали:
— Гагара, гагара летит! Говорят, что это они, гагары, всю северную землю со дна морского своими клювами достали. Хорошая птица гагара!
Стала она кружить над головами ребят да скоро и села на поленницу, чуть поодаль от домов.
— Устала, птица? — ласково спросил её мальчик и стал поправлять ей перышки. — Ты совсем не в ту сторону летишь!— сказал он. — Наверное, дорогу потеряла?
— А это правда, что под моей землёй люди тепло нашли?— спросила гагара.
Удивился мальчик, что гагара человеческим голосом говорит, но не испугался, ответил:
— Правду, правду говорят! Видишь, как люди все радуются!
Вздохнула гагара и сказала:
— И кто только это тепло не любит? — и полетела. Долго летела. Мимо леса и мимо болот, мимо озёр и вдоль рек и проток.
— Куда это ты летала, гагара? — спрашивали её птицы.
— Летала — земное тепло смотрела! — всем отвечала она.
— А видела земное тепло?
— Видела, видела! И железные сосны видела! На самой вершине такой сосны отдыхала. Пламя видела, как оно из земли вырывается и в ночи гаснет. Около него ходила, ягоды ела. И трубу, по которой земное тепло идёт, тоже видела. Даже лапы на ней погрела!
И полетела гагара на свой гагарий остров, радостную весть своим птенцам рассказывать.
HEP ОЙКА
Кого ни спроси, где стоял чум Нёр Ойки, каждый скажет: иди по берегу реки, как увидишь, что она к камню стрелой потекла, никуда не сворачивай, а где река сделает крутую изгибину, будто кто ту стрелу пополам сломал, тут и увидишь место, где стоял чум Нёр Ойки.
Как говорят старики, ничего в нём особенного не было: чум как чум. Летом крытый берёстой, зимой — оленьими шкурами. Только одна особина в нём была: день и ночь из этого чума дым шёл — видно, в нём никогда огонь не гас. Интересно было всем узнать про тот дым в чуме Нёр Ойки, да никто не осмеливался спросить про это его. Человек он был старый и одинокий, а значит, и обидчивый, хотя доброты великой.
Каждый охотник считал счастьем повстречаться с Нёр Ойкой перед охотой или хотя бы его след в тайге увидеть.
А след его все сразу узнавали. Как только где пройдёт старик, сразу тропку приметную оставит — или тут дорожка грибная пойдёт, или ягодная боровинка останется, а если он болотом ходил, то там кочки выше поднимутся, если в кедровнике проходил — кедрачи все шишки со своих вершин сбросят.
— Хороший след был у Нёр Ойки! — говорили все.
А если зимой задурит непогода — все знают: давно из своего чума не выходил старик.
Так бы, может, и прожил он спокойно, да вдруг поодаль его чума какой-то шатун Манорага появился. Медведь не медведь, человек не человек: большой, косматый- Всех обходил стороной и его тоже. Берлогу себе смастерил из коряг да сухих пней. Как где пройдёт — траву помнёт, кусты притопчет, на болоте вода чёрными пятнами покроется.
— Плохой след у Манораги! — говорили все.
— Зачем это он в наши края пришёл? — спрашивал всех охотник Топырко. — Зачем всегда след его в сторону чума Нёр Ойки смотрит?
Никто ему ничего не говорил, только отец вечерами жевал табак и не ложился спать.
— Смотри, Топырко, — сказал он однажды сыну. — Ты чаще ходи к чуму Нёр Ойки! Болит у меня по ночам сердце: не зря Манорага сюда пришёл! А если заметишь что неладное, сразу птиц кричи. Они всегда около чума Нёр Ойки гнездятся, не улетают далеко.
Шли дни за днями. Манорага жил в тайге смирно, гнёзд не зорил [Зорить — разорять, разрушать], деревьев не ломал. Когда пройдёт мимо чума Нёр Ойки, постоит в стороне, прорычит жалобно и опять к своему логову отправится.
А люди замечать стали, что Нёр Ойка вдруг хмурым стал, лицо почернело, улыбка потерялась, да и ростом совсем маленький стал, будто весь в комочек свернулся. Бежит по земле, как клубочек катится, а след после себя ещё краше оставлять стал.
И вдруг не стал старик выходить из чума. Ходит, ходит около его чума Топырко, а следа увидеть не может. Подошёл поближе, видит: вокруг трава растёт высокая, цветы тундровые облепили стены чума, все тропки белым мхом выстланы. Стоит Топырко в стороне, дивится: вокруг осень, а около чума Нёр Ойки цветы цветут, а из чума всё дым идёт. Стоит он поодаль и слышит: кто-то кряхтит в стороне. «Манорага!» — подумал охотник, прижался к земле, за рукоятку ножа схватился. Видит: Манорага встал на задние ноги, вытянул косматую шею, смотрит на чум Нёр Ойки и скулит жалобно, зубы скалит. Глаза огонь мечут.
— Как этот огонь погасить? — слышит Топырко слова Манораги. — При этом огне не взять мне богатства Нёр Ойки.
И давай он от злости реветь, шерсть на себе рвать, а сам всё мечется, всё хочет к чуму пробежать, да только поставит лапы свои косматые на мшистые тропки, а из-под них искры огненные выскакивают. Отскочит в сторону Манорага, затрясёт лапами и начнёт мох драть да в сторону чума бросать. Дурил так целую ночь.
Как только стало всходить солнце, устал Манорага, упал под дерево, полежал и, пошатываясь, пошёл к своей берлоге.
Тут Топырко вскочил, и ноги сами понесли его к чуму старика. Разостлался под ногами мох, пригнулась трава.
Приоткрыл Топырко шкуру чума и видит: бьёт из земли пламя, лижет языками стены горы, в земле спрятанной, и блестят эти камни, от огня светятся, переливаются, а Нёр Ойка сидит у огня и в руках камень держит. А камень тот будто изо льда сделанный.
— Проходи, проходи, Топырко! — говорит Нёр Ойка, не оборачиваясь. — Давно тебя жду. Посиди со мной, посмотри камни мои, которые я всю жизнь любил собирать, а теперь пришло время их людям отдать.
Стоит Топырко, глаз от камней отвести не может.
— И это земное тепло тоже людям отдать надо! — говорит старик. — Час пришёл такой! — Сказал и будто забыл про слова свои. Вскочил проворно и стал угощать охотника запашистым чаем и всякими кореньями таёжными.
— Ешь, ешь, Топырко! — говорил Нёр Ойка. — От этих кореньев годы убавляются. Сколько кореньев съешь, на столько лет и помолодеешь. А мне они уже теперь впрок не идут. Шибко много я на земле прожил. Вот приходи завтра, и я научу тебя, что делать, куда и кому все эти богатства отдать. Сегодня бы сказал, да устал шибко, сил нет. Манорага всю ночь около чума ходил, спать не давал. Ты смотри за ним, Топырко, неспроста он сюда пришёл! Лесной зверь не будет мастерить берлогу рядом с жильём человека. — И Нёр Ойка прилёг на белую мягкую оленью шкуру около огня и уснул.
Вышел Топырко из чума совсем молодой и счастливый от мысли, что Нёр Ойка собрался своё тепло и все камни людям отдать. Идёт, торопится. И вдруг у реки опять услышал храп Манораги.
«А что, если он пошёл тепло взять у Нёр Ойки?» — подумал Топырко и встал во весь рост перед Манорагой. Видно, коренья старика придали ему силы и храбрости.
