— А у тебя не найдется чего-нибудь в дорогу мне, а то вдруг поесть захочу.
Так и ходит по гостям всю свою жизнь; сегодня к одному, завтра к другому. По всей степи известен, как и его отец. И когда видят хори, идет он, говорят своим детям:
— Вон идет тот самый Хорек.
— Какой?
Да который именем своего отца кормится.
А сын великого Хоря останавливается возле кого-нибудь и говорит: — Ты знаешь у меня отец какой был?
Но все уже знают, зачем он говорит это, и несут угощение: нельзя же отказать в еде сыну такого знаменитого отца.
Жил-был кит. Звали его Кашалот. Вместе с ним в том же океане жила и Акула. У нее была большая пасть и крепкие зубы. Была она жадная, загребистая. Хапала своей пастью все, что попадало на глаза. Увидит, плывет что-то, и сразу —: хап! Съестное, несъестное — хап! Сперва хапнет, а потом почувствует, что есть нельзя, выплюнет. Где она появлялась, все хоронились кто куда, а она плыла с разинутой пастью и хапала, хапала, хапала все, что встречалось на пути.
Соседка она была беседливая и часто приплывала к киту посумерничать. Лежала, покачивалась на волнах, смотрела, как он отцеживает из океанской воды креветок, думала: «Вот простофиля: хватать надо, а он цедит, цедит...»
И спрашивала с прдковыркой:
—. Ты все цедишь?
— Цежу, — отвечал кит и спрашивал в свою очередь: — А ты все хапаешь?
Акуле это слово не нравилось, и она поправляла Кашалота:
— Не хапаю — хватаю.
Иногда она говорила киту:
— Шальной ты какой-то. Сам длинный, а ум короткий. Иметь такой захватистый рот и выцеживать креветок. Мне бы такую пасть, как у тебя, я, знаешь; сколько нахватала бы всего.
Цо она и своей пастью хватала немало. Кит сколько раз предупреждал ее:
— Ох, ты и дохапаешься когда-нибудь.
А она отмахивалась от него:
— В океане мне, кроме тебя, бояться некого. А ты обидеть не можешь, я знаю.
И распахивая пошире огромную зубастую пасть, хапала, хапала, хапала все, что встречалось на пути.
По утрам она поднималась из глубины наверх и смотрела на красное солнце. Эх, дотянуться бы до него, отхватить бы кусок поувесистее, узнать, какое оно на вкус, это солнце.
По нескольку раз на день она разгонялась изо всей силы и, выныривая из океана, кидалась в небо. Но солнце было высоко, и Акула напрасно щелкала зубастой пастью.
Звезды она не любила: мелкие, как креветки. Их пусть кашалот выцеживает.
— Мне звезды не нужны, — говорила акула. — Мне бы солнца кусок.
Но вместо солнца хапнула она однажды крючок с наживкой. Сперва хапнула по привычке, а потом почувствовала, что есть нельзя, хотела выплюнуть, да не смогла: крепко вцепился крючок в желудок.
Лежала акула на мокрых досках палубы и глазом смотрела на солнце. Всю жизнь она мечтала дотянуться до него и попробовать, какое оно на вкус.
Акула разевала зубастую пасть, но солнце и теперь было слишком далеко.
Навадился медвежонок Ивашка выпрашивать все у Мишука. Что ни увидит у него, сейчас же лапу тянет — дай. Надоело это Мишуку. И решил он полечить его от этой йривычки. Приходит к нему и говорит:
— А сегодня мне мать дала...
А Ивашка и дослушивать не стал, чего же мать Мишуку дала, поскорее лапу вытянул:
— Дай мне, Миша... Ну хоть немножко.
А Мишуку только этого и надо — чтобы попросил он.
— Зачем же, — говорит, — немножко. Если уж делиться, так честно — поровну.
Размахнулся и шлепнул Ивашку по шее.
Ты чего дерешься? — возмутился Ивашка и уже кулаками замахал было.
Но Мишук остановил его.
— Не дерусь, — говорит, — а делюсь. Мне мать сегодня два раза по шее дала. Я тебе честно, как обещал, половину отдал. Я всегда тебе все даю, что ты просишь.
Сказал и домой пошел. Дня через три встречает Ивашку на просеке и говорит загадочно:
— А у меня есть...
А Ивашка, как всегда, и дослушивать не стал, что же есть у Мишука, поскорее лапу вытянул:
— Дай и мне, Миша... Ну хоть Немножко.
А Мишуку только этого и надо. .
— Зачем же, — говорит, — немножко. Если уж делиться, так честно, чтобы и у тебя столько же было.
Дал Ивашке по затылку палкой, аж гуд по лесу пошел.
— Ты чего дерешься? — возмутился Ивашка и замахал было кулаками.
Но Мишук остановил его.
— Не дерусь, — говорит, — а делюсь. Ты же сам просил дать тебе, что у меня есть. У меня есть шишка на голове. Вот и у тебя теперь есть она. Я же всегда тебе все даю, что ты у меня просишь.
Сказал и пошел домой. А вчера увидел Ивашку в малиннике и говорит:
— А у меня есть...
Как услышал это Ивашка, так и лапами замахал.
— Мне, — кричит, — ничего не надо, у меня у самого все есть.
На тропинке в роще стоял, и давно уже, старый престарый пень и мешал всем: обходить его все время стороной надо было. Шел как-то мимо него Медведь, остановился:
— Эк пень не у места стоит как. Убрать бы, да он вон большой какой, не сдюжить мне с ним. Да и не- можется мне сегодня что-то.
Медведь прошел, Волк на тропу вышел. Пощелкал на пень зубами:
— Все стоишь? Ух, как надоел ты мне.
А столкнуть пень с тропы и не попытался даже: что без толку пытаться, когда он вон какой — в два обхвата. Будешь возле него топтаться, пупок надрывать.
Волк прошел, Барсук на тропу вышел. Поглядел на пень, головой покачал:
— Как ты мешаешь всем.
А столкнуть пень с тропы и не подумал даже.
Если уж Медведь с Волком прошли мимо, то где уж ему, Барсуку, справиться.
И случилось той тропой Ежику пробегать. Увидел он пень, остановился.
— Чего это он здесь стоит? Убрать его надо.
Уперся грудью, пень и повалился. Внутри-то он,
оказывается, иструхлявел давно, никакой в нем тяжести не стало. Откатил его Ежик в сторону, стоит
отряхивается, в порядок себя приводит, а Барсук идет:
— Это ты его?
— Я.
— Как это тебе удалось? Он же вон большой ка- кои.
— Так он весь давно отрухлявел. Я его толкнул, он и повалился.
Барсуз прошел, Медведь на тропу вышел.
— А где же пень, что стоял здесь?
— Да я его вон, в сторону откатил, — показал Ежик.
Удивился Медведь:
— Как же это ты сдюжил с ним? Он же вон с виду тяжелый какой.
— А я о тяжести не думал, — говорит Ежик. —
Я смотрю — мешает он всем. Дай, думаю, попробую- толкнуть. Толкнул, он и повалился. Оказывается, пень давно отрухлявел изнутри, никакой тяжести в нем нет.
— Смотри, — стоял Медведь перед Ежиком и скреб
в затылке, — как оно бывает: думаешь — пень, думаешь — сила, а он уж внутри труха давно, толкни и повалится. Вот только догадки не всегда хватает толкнуть его.
III
ДАР ПОЛЁТА
Дуб был стар. Об этом все в лесу знали. Знали, что он живет давно, хотя точно никто не мог сказать, как давно живет он. Соседка его, Сосна, говорила:
— Когда я родилась, он уже был и широким и высоким. Его уже тогда считали все старым, а было это сто лет назад.
Так говорила Сосна, а деревьям помоложе и сказать было нечего. Им казалось, что Дуб здесь всегда был и всегда он зеленый, свежий, как все. Правда, весной он покрывался листьями чуть позже других.
— Это от старости, — говорила Сосна, — все-таки нелегко в его годы все еще быть зеленым.
Зато осенью он позже всех расставался со своей листвой. Другие деревья, бывало, уже облетят, а он до
самой зимы, а иногда и зимой еще все держит на себе свой порыжелый наряд.
И все понимали в лесу: может, это у Дуба последние листья, может, думает он, что не хватит у него больше сил зазеленеть еще раз, потому и не расстается так долго со своими листьями.
Однажды он упал. Это было утром, на заре. Деревья еще дремали, когда раздался крик белки Рыжее Ушко:
“ Смотрите, Дуб падает!
У белки с Дубом была давняя дружба. Каждую весну она строила среди ветвей рядом с птичьими гнездами свое гнездо и выводила бельчат. И даже когда Дуб стал совсем старым и птицы покинули его, она все еще жила среди его ветвей и продолжала бы жить, если б Дуб не сказал ей:
Ты не делай больше на мне гнезда своего.- Я умру скоро.
И белка перебралась жить на Сосну.
В эту ночь она спала плохо и проснулась, когда все еще в лесу спали. Она высунулась из гнездышка и увидела Дуб. Он падал, и Белка поняла: Дуб умирает. И закричала:
— Смотрите, Дуб падает.
И он упал. Это случилось на заре, когда готовилось взойти солнце. Осина, что стояла рядом с ним и всю жизнь завидовала, что он так долго живет, воскликнула;
