Лабакан направился прямо к нему, низко склонился перед ним и сказал, протягивая ему кинжал:
— Я тот, кого вы ищете.
— Хвала пророку, сохранившему тебя! — отвечал старик со слезами радости. — Обними твоего старого отца, мой возлюбленный сын Омар!
Чувствительный портной был очень растроган этими торжественными словами; он бросился в объятия старого государя в порыве радости, смешанной со стыдом.
Но ему суждено было только одно мгновенье наслаждаться ничем не омраченным блаженством своего нового положения; высвободившись из объятий царственного старца, он заметил, как по долине к холму спешит какой-то всадник. У всадника и у лошади вид был необычайно странный; не то от усталости, не то из упрямства лошадь не хотела идти; спотыкаясь ежеминутно, она тащилась не то рысцой, не то шагом, а всадник подгонял ее и руками и ногами. Лабакан сразу узнал свою лошадь Мурфу и настоящего принца Омара, но в него прочно вселился злой дух лжи и обмана, и он порешил во что бы то ни стало всеми силами отстаивать присвоенные себе права.
Уже издали видно было, что всадник делает какие-то знаки: вот он, несмотря на медленную рысцу коня Мурфы, достиг подножья холма, спрыгнул с лошади и бросился вверх по холму.
— Остановитесь! — кричал он. — Кто бы вы ни были, остановитесь и не поддавайтесь обману подлого лгуна! Я Омар, и горе тому, кто посмеет злоупотребить моим именем!
При таком неожиданном обороте дела лица всех, стоящих у колонны, выразили глубокое изумление, особенно поражен был, по-видимому, старец, переводивший недоуменный взгляд с одного на другого. Но Лабакан заговорил с деланным спокойствием:
— Милостивый отец и повелитель, не смущайтесь речами этого человека; это, насколько мне известно, сумасшедший портновский подмастерье из Александрии, по имени Лабакан, который скорее заслуживает вашего сострадания, нежели гнева.
Слова эти привели принца в неистовство; кипя яростью, хотел он ринуться на Лабакана, но присутствующие бросились между ними и удержали его, а государь сказал:
— Да, это верно, возлюбленный сын мой, бедняга действительно не в своем уме; свяжите его и посадите на одного. из наших дромадеров; быть может, нам удастся чем-нибудь помочь несчастному.
Ярость принца улеглась; рыдая, обратился он к государю:
— Сердце подсказывает мне, что вы мой отец; во имя матери моей, заклинаю вас выслушать меня!
— Нет, боже избави, — отвечал тот, — он опять начинает заговариваться и откуда только человеку мог взбрести на ум такой вздор!
С этими словами он взял руку Лабакана и, опираясь на него, спустился с холма; оба они сели на прекрасных, покрытых дорогими попонами коней и двинулись во главе шествия по долине. А несчастному принцу скрутили руки, самого его крепко привязали к верблюду, и все время по бокам ехали два всадника, зорко следившие за каждым движением.
Царственный старец был Заауд, султан вехабитов. Он долго не имел детей: наконец у него родился сын, о котором он столько времени мечтал; но звездочеты, у которых он спросил о судьбе мальчика, высказались так: «Вплоть до двадцать второго года жизни ему грозит опасность, что место его будет занято врагом», а посему, для вящего спокойствия, султан отдал сына на воспитание своему старому испытанному другу Эльфибею и двадцать два томительных года ожидал лицезреть его.
Все это султан рассказал своему мнимому сыну и выразил всяческое удовлетворение его осанкой и полным достоинства обхождением.
Когда они прибыли в землю султана, жители повсюду встречали их радостными криками, ибо слух о возвращении принца с быстротой молнии распространился по селам и городам. На улицах, по которым они следовали, были воздвигнуты арки из веток и цветов, яркие многоцветные ковры украшали дома, и толпы народа громко воссылали хвалу богу и его пророку, даровавшему им такого прекрасного принца. Все это наполнило восторгом тщеславное сердце портного, — тем несчастнее должен был чувствовать себя настоящий принц Омар, который в немом отчаяния, по-прежнему связанный, следовал за процессией. Никто и не помышлял о нем посреди всеобщего ликования, относившегося собственно к нему; тысячи голосов без конца выкликали имя Омара, но на него, носившего это имя, не обращал внимания никто, — разве что время от времени кто-нибудь спрашивал, кого это везут так крепко связанным, и ответ сопровождающих, что это сумасшедший портной, — мучительно отдавался в ушах принца.
Наконец процессия прибыла в столицу султана, где все приготовления к торжественной встрече были еще пышнее, чем в других городах. Султанша, пожилая, почтенная женщина, ожидала их со всем своим двором в самой парадной зале дворца. Пол этой залы был покрыт колоссальным ковром, стены украшены полотнищами голубого сукна, окаймленными золотым шнуром и кистями и повешенными на серебряных крюках.
Было уже темно, когда процессия прибыла, а потому в зале горело множество-круглых разноцветных фонарей, обращавших ночь в день. Но ярче всего расцвечивали они глубину залы, где на троне восседала султанша. К трону, сплошь покрытому золотом и крупными аметистами, вели четыре ступеньки. Четверо знатнейших эмиров держали над головой султанши красный шелковый балдахин, а шейх Медины обвевал ее опахалом из павлиньих перьев.
Так ожидала султанша супруга и сына; и она тоже не видела его с самого дня его рождения, но он снился ей столько раз в ее вещих снах, что она узнала бы его из тысячи. Вот послышался гул приближающегося шествия: звуки труб и барабанов смешивались с ликованием толпы; вот отзвучал стук копыт промчавшихся по двору лошадей, все ближе и ближе раздавались шаги и, наконец, двери залы распахнулись, и, сквозь ряды павших ниц слуг, султан об руку с сыном поспешил к трону султанши.
— Вот, — оказал он, — я привел тебе того, по ком ты так давно тоскуешь.
Султанша прервала его.
— Это не мой сын! — воскликнула она. — Это не те черты, которые во сне мне показал пророк!
Едва только султан собрался упрекнуть ее в суеверии, как дверь в залу распахнулась и ворвался принц Омар, преследуемый своими стражниками, от которых он вырвался неимоверным усилием; задыхаясь, упал он к подножию.
— Здесь я хочу умереть! Вели меня убить, жестокий отец, ибо дольше я не в силах сносить такое поношение!
Слова эти озадачили всех; несчастного окружили, и подоспевшие стражники собрались уже схватить его и связать снова, когда султанша, которая смотрела на происходившее в безмолвном изумлении, вскочила с трона.
— Остановитесь! — воскликнула она. — Этот и есть настоящий; это он, кого мои глаза не видели никогда, но кого чуяло мое сердце!
Стражники невольно оставили Омара, однако султан, запылав яростным гневом, приказал им связать безумца.
— Здесь решаю я, — произнес он повелительным тоном, — и здесь судят не на основании женских снов, а на основании верных и непреложных признаков; вот это (и он указал на Лабакана) мой сын, ибо он принес мне условный знак моего друга Эльфи — кинжал.
— Он украл его! — закричал Омар. — Он во зло употребил мою простодушную доверчивость!
Но султан не внял голосу своего сына, ибо привык во всех делах упрямо следовать лишь своему суждению; посему он приказал силой вытащить несчастного Омара из залы, сам же с Лабаканом проследовал к себе в покои, полный злобы на султаншу, свою супругу, с которой, однако, в мире и согласии прожил целых двадцать пять лет.
Султанша же была в сильном горе от случившегося; она не сомневалась, что наглый обманщик овладел сердцем султана, ибо в вещих снах она видела своим сыном того несчастного.
Когда скорбь ее несколько улеглась, она стала обдумывать средство, как убедить супруга в его неправоте. Это было, конечно, нелегко, ибо у того, кто выдавал себя за ее сына, оказался условный знак — кинжал, и, как она узнала, он столько расспрашивал Омара о его прежней жизни, что играл свою роль, не сбиваясь.
Она призвала к себе людей, сопровождавших султана к колонне Эль-Зеруйя, чтобы подробно услышать обо всем, а затем решила обсудить это дело с самыми приближенными невольницами. Они придумывали то одно, то другое средство; наконец Мелехзала, умная старуха-черкешенка, произнесла:
— Если я не ошибаюсь, высокочтимая госпожа, человек, вручивший кинжал, назвал Лабаканом, сумасшедшим портным, того, кого ты считаешь своим сыном?
— Да, верно, — ответила султанша, — но почему ты об этом спрашиваешь?
— А не думаете ли вы, — продолжала невольница, — что тот плут навязал ему свое собственное имя? А если это так, я знаю прекрасное средство уличить плута, но скажу его вам только на ухо.
Султанша подставила рабыне ухо, и та шепотом дала ей совет, видимо, пришедшийся султанше по вкусу, потому что она собралась немедленно идти к султану.
