Ее золотые волосы были распущены и украшены всего лишь одной тонкой ниткой красного гаруса, а вместо короны красовался венок из темно-синих васильков, какие растут только во ржи.
На королеве было надето льняное платье, окрашенное искусным стариком красильщиком в цвет майского неба. Ее тонкие руки были обнажены. Даже самые красивые перчатки не смогли бы украсить их, так они были прекрасны.
На ногах королевы красовались маленькие туфельки, сплетенные из ста лык липового луба. Вместо скипетра — жезла королевской власти — она держала в руках колосья пшеницы.
Вокруг королевы сидели народные министры. Это были ткачи, рудокопы, кузнецы, земледельцы, пастухи, рыбаки и лесорубы.
Народный канцлер и народные министры обсуждали новый закон, который отнимал у семи некоронованных королей присвоенные ими народные богатства и право порабощения.
В этот день народ хлынул на улицы городов и селений. Он прославлял ум и сердце народной королевы. Он слагал счастливые песни раскрепощенного труда. Но в тот же день во дворце раздался предательский выстрел…
Сердце королевы перестало биться.
И народ снова оказался в ярме рабства семи некоронованных королей.
Народу было приказано забыть народную королеву, а историкам строго-настрого запрещено упоминать в своих историях о королеве, которой народ отдал свое сердце. Было велено считать все это еще одной несбыточной сказкой.
С тех пор народ перестал мечтать в своих сказках о добрых народных королевах и королях и никогда не отдавал им своего сердца…
Так закончил эту сказку старый моряк, гостивший в нашей стране.
Так ее закончу и я, потому что она кончилась и мне нечего добавить от себя. Да и можно ли что-нибудь добавлять в чужие сказки? Их нужно слушать…
Там, где кончается синий лес и начинается золотая степь, старая Тушканиха вырастила пушистого сына. Выучила она его, чему могла, и стала напутствовать в молодую жизнь.
— Осторожнее будь, Тушкан, в молодой жизни. В оба гляди. Не всякому зверю верь. С умом невесту выбирай. Работящую.
— Ладно, — говорит Тушкан, — в оба буду глядеть, с умом невесту выбирать.
Стал Тушкан свою молодую жизнь начинать, невесту подыскивать.
Белочку увидел. И до чего же у нее хвост хорош! Так и развевается. Одна беда: не в норке живет, а в высоком дупле-тереме. Не достанешь.
Ежову дочку приглядел. В норке живет. Да колюча.
У Крота Кротовочки тоже хороши. И шубки мягки, и лапки копки, и сами ловки. Всем Кротовочки лепы, да малость подслепы. Глаза малы. Днем плохо видят.
— Не искал бы ты, Тушкан Пушканович, худа от добра, — говорит Серая Сова. — Не по одежке бы невесту искал, а по работе выбирал.
А тот ей:
— Да нет, Сова Совинична, я не хочу жить, как все. Невеста моя должна быть на особицу. Уж очень у меня мех пушистый.
Только он сказал это, как видит — над ним Белая Бабочка вьется. Складненькая. Маленькая. Аккуратненькая. Так порхает… Такие узоры своим полетом выпархивает — загляденье. Диву дался Тушкан.
— Кто ты такая, прекрасная Белая Бабочка? Чья?
— Да ничья пока. В невестах летаю. Жениха в хорошей шубке подыскиваю.
Говорит так Белая Бабочка, а сама белой гладью шьет, воздушные вензеля вышивает. Глаз с нее не сводит Тушкан.
— У меня шубка хорошая, — говорит он. — Пушистая. Не зря меня Пушкановичем величают. Выходи за меня замуж, Белая Бабочка.
— Ну что ж, — отвечает она, — выйду, если работать не заставишь.
Тут вспомнил Тушкан материн наказ и спрашивает:
— А что же ты есть будешь, коли работать не станешь?
— А я вместо завтрака цветы нюхаю. Солнечным лучом обедаю. Алой зарей ужинаю.
— Это хорошо. А где ты жить будешь?
— Я бабочка складненькая, маленькая. Много ли мне места надо? В твою мягкую шубку забьюсь, в шерстке спрячусь. Куда ты, туда и я. Всегда при тебе.
— Лучше и не придумаешь, — говорит Тушкан. — Очень даже удобно. Селись в моей шубке.
Поселил Тушкан Белую Бабочку в своей шерстке. Куда он, туда и она. Ему хорошо, а ей того лучше. Живет Белая Бабочка в тепле, в светле, в мягкости. Одно только Тушкану не понятно: как можно вместо завтрака цветы нюхать, солнечным лучом обедать и алой зарей ужинать. А спрашивать не стал.
«Значит, порода такая благородная», — решил про себя пушистый зверек.
Прошло сколько-то времени — вдруг у Тушкана шерстка редеть начала.
— Отчего бы это, дорогая Белая Бабочка?
А та ему ласковым голосочком отвечает:
— Не иначе, Тушканчик-Пушканчик, твоя старая шерстка линяет и новая подрастает.
Поверил Тушкан Белой Бабочке, а шерсти день ото дня все меньше и меньше. Совсем поредел мех. Пересчитать волоски можно.
Не на шутку закручинился Тушкан Пушканович.
— Уж не болезнь ли какая приключилась со мной, дорогая Белая Бабочка?
— Да что ты, да что ты! — успокаивает она его, а сама к заячьей шубке приглядывается, с молодым Бурундуком веселые разговоры заводит, о здоровье у старого Барсука спрашивает.
Весь лес знает, какая беда приключилась с Тушканом Пушкановичем, только ему невдомек. Белки, Ежовки в глаза над облысевшим Тушканом смеются. Подслеповатые Кротовочки и те видят обман Белой Бабочки, а Тушкан и ухом не ведет.
Прознала и старая мать, что неладное с сыном творится. Прибежала к нему и чуть от разрыва сердца не померла.
— Сыночек мой! — завопила Тушканиха. — Кто это тебя до ниточки, до шерстиночки обобрал? Ты же совсем голый! Кому ты теперь такой нужен?
— Это верно, — сказала Белая Бабочка, доедая последний волосок Тушкана Пушкановича. — Тут мне больше нечем лакомиться. Пора в другой мех переселяться.
Сказала так, захихикала, вспорхнула и полетела в барсучий лес.
Сразу узнала Тушканиха по хитрому путаному полету Белой Бабочки вредную моль. Узнала и залилась горькими слезами, оплакивая голого сына.
— Да не горюй ты, не горюй, Тушканиха, — утешает ее Серая Сова. — У него шуба не купленная, а живая, своя. Вырастет шерсть да еще гуще будет.
Так и случилось. Продрожал голышом всю зиму Тушкан в материной норе, а по весне оброс пушистой шерстью. Заново бедняга решил жизнь начинать, с умом друзей выбирать, по работе ценить лесных жителей. По труду!
У него был только один глаз, да и тот искусственный. Зато очень зоркий. И он весьма гордился своим голубым глазом.
— Я могу видеть им даже при слабом освещении. И не только видеть, но и в течение доли секунды запечатлеть увиденное на пленку. Да. И это соответствовало истине. Про этот хороший фотографический аппарат никто не говорил ничего плохого. Но как бы он или другой ни был хорош, превосходен, удобен, нельзя этим кичиться и унижать достоинство других. Можно ошибиться, считая себя в своем деле незаменимым, несравнимым и тому подобное.
Фотографический аппарат «Зоркий», о котором рассказывает эта сказка, жил в мастерской Художника. Там же среди многих других вещей жила и Кисть, которую очень любил Художник и после работы тщательно промывал ее в скипидаре и вытирал.
— За что к тебе такое внимание? — однажды спросил Аппарат. — И вообще, что ты за птица? Кто ты такая? Палочка с пучком чужих волос? Ты самая отсталая среди всех инструментов. Какой ты появилась на свет, такой и осталась теперь. Не так ли?
— Да. Вы совершенно правы, — ответила скромно Кисть. — Я ничуть не изменилась за последние несколько десятков столетий.
— И тебе не стыдно? Все в мире движется и улучшается, кроме тебя, — рассуждал Аппарат. — Ты медлительна. То, что ты можешь воспроизвести на холсте за неделю, я делаю в сотую долю секунды. Миг — и готова фотография. И не просто фотография, а цветная. Красочная фотография.
— Да, вы совершенно правы, — так же скромно сказала Кисть. — Но Художник почему-то предпочитает пользоваться мною и тратить на портреты многие дни, недели и месяцы… Вы поговорите о своих преимуществах с ним. Или с кем-нибудь другим.
В это время послышался звонкий голос Девушки, еще не дорисованной Художником. У нее не были закончены руки. Но, несмотря на это, она была живой и умной. Больше года трудился Художник, чтобы создать на холсте такую прекрасную Девушку.
Девушка спросила:
— А в человеческую душу вы тоже можете заглянуть своим стеклянным глазом?
Аппарат смутился. Покраснел. Он твердо знал, что не мог этого сделать. Но ему очень хотелось выяснить, как Художник при помощи Кисти, такого простого и несовершенного инструмента, заглядывает в человеческую душу и переносит ее чудесное очарование на холст.
— Может быть, вы объясните мне, как это происходит? — обратился он снова к Девушке. — Может быть, в Кисти заключены особые, неизвестные мне свойства?
