— И то правда, — отвечали Кусты Сирени из‑за забора: они тоже умели и шуршать, и шушукаться, но в данном случае шушукались — причём с Кустами Жасмина. — Вот возьмите Булыжник на мостовой — он, между прочим, никогда не шуршит!
Кусты Сирени знали, что говорят: они росли по соседству с булыжной мостовой и хорошо изучили повадки Булыжника. Булыжник действительно не шуршал никогда — он вообще был крайне молчалив. Молчалив и терпелив. Только уж если когда по нему тяжёлые грузовики проезжали, он погрохатывал… но тут ведь и любой из нас погрохатывал бы — попробуйте‑ка представить себе, что по вам тяжёлый грузовик проезжает! К Булыжнику все относились с крайним почтением, а Кусты Сирени даже частенько говорили:
— Чем крупнее камни, тем они величавее. Трудно вообразить, что какая‑нибудь высокая гора возьмёт да и зашуршит — стоит только к ней приблизиться! Такую гору сразу на смех поднимут. Шуршать — это удел мелочи… вроде гравия на дорожках!
А Дорожка‑Посыпанная‑Гравием знай себе шуршала. И многие в доме, к которому она вела, даже находили это уютным… зашуршит дорожка — и понятно, что кто‑то в гости идёт. Открывай дверь да встречай хлебом‑солью!
Между прочим, если бы Кусты Жасмина или Кусты Сирени хоть раз прислушались к тому, о чём шуршит Дорожка‑Посыпанная‑Гравием, они могли бы узнать что‑нибудь интересное… да только никогда они к её шуршанию не прислушивались: вот ещё глупости какие — к шуршанию Дорожки‑Посыпанной‑Гравием прислушиваться! О чём может рассказать каменная крошка, кроме совсем уж ерундовых событий собственной жизни? Валялась где‑нибудь кучей, зачерпнули её ковшом экскаватора, загрузили в машину да и свалили около дома. А потом хозяева по всему пути её раскидали… Тут и истории конец! Тоска, а не история.
Нет уж, послушать бы рассказы Булыжника — это дело другое… Он, Булыжник, состоит из ровных таких камней — обточенных временем или морем. Каждый камень когда‑то был очень большим, но время или море, медленно снимая слой за слоем, превращали его поверхность в гладкую и бархатистую — как раз такую, какие нужны для того, чтобы по ним хорошо и твёрдо ступала нога человека.
Впрочем, Булыжник молчал и никаких историй не рассказывал — только иногда бранился, когда по нему проезжали тяжёлые грузовики или слишком быстро пробегали туфельки на острых каблучках.
Но однажды Булыжник заговорил. Правда, сказал он совсем не то, чего ожидали от него Кусты Жасмина и Кусты Сирени, а вот что:
— Вы бы, глубокоуважаемые Кусты Жасмина и Кусты Сирени, перестали шушукаться… а то мне из‑за вас никогда не слышно, о чём рассказывает Дорожка‑Посыпанная‑Гравием!
— Да о чём же может рассказывать Дорожка‑Посыпанная‑Гравием? — рассмеялись Кусты Жасмина и Кусты Сирени. — О чём бы она ни рассказывала, все это недостойно Вашего слуха, дорогой Булыжник!
— Ошибаетесь, — ответил Булыжник. — Так, как вы, могут говорить только те, кто не знает происхождения гравия.
— Происхождения гравия? — удивились Кусты Жасмина и Кусты Сирени. — Да какое ж у него такое особое происхождение? Булыжник тяжело вздохнул и крякнул:
— Экие вы, однако! Да знаете ли вы, что гравий — это настоящая порода? Причем не какая‑нибудь порода, а горная порода. Гравий непосредственно оттуда и происходит — это мелкие обломки гор необыкновенной величины, которые, может быть, даже помнят день сотворения мира. Так что — поверьте: этой, как вы её называете, «каменной крошке» есть о чём рассказать! Она куда древнее нас с вами!..
Говорят, что после этого Кусты Жасмина и Кусты Сирени целый год не шушукались — всё ждали, когда зашуршит Дорожка‑Посыпанная‑Гравием. Правда, она за целый год так ни разу не зашуршала: дачники уехали из загородного дома, к которому она вела, и лишь через год вернулись назад. Впрочем, к этому времени Кусты Жасмина и Кусты Сирени давно уже забыли то, о чём говорил им Булыжник, и следующим летом опять возмущались по поводу шуршания, которое раздавалось с Дорожки‑Посыпанной‑Гравием…
У этих кустов ведь совсем короткая память!
КОРОТКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ОДНОЙ УЛЫБКИ
Улыбка — дело недолговечное, это вам кто хочешь скажет. А если никто не скажет, то попробуйте сами проулыбаться часа четыре подряд — увидите, что получится! Ничего, скорее всего, не получится: четыре часа подряд никто не сможет проулыбаться. И три не сможет, и два. Даже и один — с трудом: губы заболят. Мы, стало быть, потому и улыбаемся обычно недолго: какое‑то мгновение — и всё. И кончили улыбаться.
Если в это вдуматься, ужасно грустно станет: какая у улыбки короткая судьба. Ей даже и долгих лет жизни не пожелаешь, а если пожелаешь, то — зря! Так и так не исполнится: улыбка на минутку появится, но тут же и исчезнет.
Всё это Улыбка, о которой у нас здесь рассказывается, знала очень хорошо. Только ей, тем не менее, не хотелось совсем быстро исчезать: день был уж больно хорош! Всё кругом цвело — даже, по слухам, вода в пруду городского парка зацвела… трудно, правда, себе представить, как это у неё вышло — зацвести, но говорили, что зацвела и она. Наверное, постаралась — и зацвела, потому как если постараться — точно зацветёшь!
Впрочем, дело не в этом. А в том, что наша Улыбка появилась на одном лице, побыла там минуту‑другую и — решила отправиться в путешествие. Улыбкам‑то, чтобы в путешествие отправиться, много не надо. Рюкзак собирать ни к чему, билет покупать и соседям поручать собаку выгуливать — тоже: у улыбок обычно собак не бывает. Получается, захоти любая улыбка отправиться в путешествие — может сразу и отправляться. В добрый, стало быть, путь!
Так Улыбка и сделала: взяла да и отправилась в добрый путь. Перепрыгнула с одного лица на другое. А другое лицо в тот момент как раз было печальное, потому что у лица этого живот болел. Но когда Улыбка на него перепрыгнула, лицо сразу про живот забыло. А живот увидел, что на него внимания больше не обращают, и перестал болеть: чего ж болеть, когда на тебя внимания не обращают? И Улыбка пробыла на этом другом лице довольно долго — даже Почтальон, который мимо на велосипеде проезжал, спросил:
— Не слишком ли долго Вы, дорогая Улыбка, на этом лице задержались? Не хотите ли лучше со мной прокатиться?
— Большое спасибо, — ответила Улыбка, — очень даже хочу.
И поехали они по городу развозить почту. Здорово Улыбке было на лице Почтальона — катались с ветерком! Только скоро пришлось место поменять: один Толстый Малыш стоял на дороге и плакал. И Улыбка тут же на его заплаканное лицо перепрыгнула. Тогда Толстый Малыш стал плакать, улыбаясь во весь рот.
— Ты почему, Толстый Малыш, плачешь, улыбаясь во весь рот? — спросил какой‑то Задумчивый Прохожий.
— Потому что я потерялся! — отчитался Толстый Малыш, но едва он это сказал — тут же и нашелся, причем нашла его Очень Симпатичная Мама, которая уже с ног сбилась в поисках своего Толстого Малыша. И улыбка сразу с лица этого Толстого Малыша перепрыгнула на лицо его Очень Симпатичной Мамы, а Толстый Малыш даже загрустил… видимо, теперь оттого, что так быстро нашелся.
Улыбка же, побыв немножко на лице Очень Симпатичной Мамы, догнала потом Задумчивого Прохожего и хотела перепрыгнуть на его лицо, как уже привыкла делать, да Задумчивый Прохожий строго сказал:
— Тут Вам не место!
— А где мне место? — растерялась Улыбка.
— Где хотите, — сказал Задумчивый Прохожий. — Где хотите — только не тут. Тут идут и думают о важном.
— Но это ведь очень кстати! — обрадовалась Улыбка. — Когда идут и думают о важном, улыбаться — самое милое дело.
— И вовсе нет, — возразил Задумчивый Прохожий. — Когда идут и думают о важном, то сосредоточиваются, так что всякие хиханьки‑хаханьки здесь неуместны.
— А кто такие хиханьки‑хаханьки? — опешила Улыбка: она ни с какими хиханьками и хаханьками не была знакома.
— Неважно, — сказал Задумчивый Прохожий. — Проходите своей дорогой, тем более что уже смеркается.
В этом, надо сказать, он был совершенно прав: кругом действительно смеркалось, потому что дело шло к вечеру.
От слов Задумчивого Прохожего у нашей Улыбки чуть всё хорошее настроение не испортилось. А мы ведь знаем, что бывает, когда у той или иной улыбки портится хорошее настроение. Тогда улыбка обычно пропадает.
— Я пропаду, — предупредила она Задумчивого Прохожего. — И виноваты в этом будете только Вы!
— Отстаньте от меня! — грубо сказал Задумчивый Прохожий. — Вы мне мешаете, понятно?
Улыбка совсем уже начала пропадать от такой его грубости (улыбки и вообще грубостей не выдерживают, это надо прежде всего помнить, когда с какой‑нибудь улыбкой разговариваешь). А пропадать было обидно: путешествие так хорошо началось и так хорошо продолжалось… несмотря даже на сумерки! И потом — кто сказал, что в сумерках улыбаться запрещено?
