Так примерно протекли на службе у старухи семь лет; и вот как-то раз она собралась уходить, сняла свои кокосовые башмаки и вооружилась корзиной и клюкой, а ему приказала ощипать курочку, нафаршировать травами и, вкусно подрумянив, к ее приходу зажарить. Он приготовил ее по всем правилам поварского искусства. Свернул шею, ошпарил кипятком, ловко ощипал, поскоблил кожу, так что та стала гладкой и нежной, и выпотрошил курочку. Потом принялся собирать травы для начинки. На этот раз он увидал в кладовой, где хранились травы, стенной шкафчик, дверцы которого были приоткрыты и которого он раньше не замечал. Любопытствуя узнать, что в нем, подошел он поближе, и — глядь! — там стояло много корзиночек, от которых исходил приятный крепкий запах. Он открыл одну и нашел травки совсем особой формы и цвета. Стебель и листья были голубовато-зеленые, а на конце сидел огненно-красный цветочек с желтой каймой; в раздумье разглядывал и нюхал он цветок, от которого струился тот же крепкий аромат, которым благоухал суп, сваренный ему когда-то старухой. Но запах был так силен, что он чихнул, стал чихать сильней и наконец совсем расчихался и проснулся.
Он лежал на старухином диване и с удивлением оглядывал комнату. «Ну могут же привидеться такие сны, прямо как наяву, — подумал он. — Я мог бы поклясться, что я — жалкая белочка, вожу дружбу с морскими свинками и прочим зверьем и что в то же время я сделался искусным поваром. Ну и посмеется же мать, когда я ей все расскажу! Только, пожалуй, она заругает меня, что я заснул у чужих, вместо того чтобы помогать ей на рынке». При этой мысли он поднялся, собираясь уходить; все тело у него еще одеревенело от она, особенно шея, — он не мог как следует вертеть головой; он даже сам на себя усмехнулся, что он такой сонный, так как ежеминутно, не успевая спохватиться, тыкался носом в шкаф или в стену, а когда быстро оборачивался, стукался носом о дверной косяк. Белки и морские свинки с визгом бегали вокруг него, словно хотели увязаться за ним; уже стоя на пороге, он позвал их с собой, ведь все это были славные зверюшки. Но они быстро покатились на своих ореховых скорлупках обратно в дом, и только издали доносился их визг.
Старуха завела его в довольно отдаленную часть города, и он едва выбрался из узких улочек, да к тому же там еще была толчея, ибо, как ему сдавалось, где-то поблизости появился карлик; то и дело слышались крики: «Эй, взгляните-ка на уродца-карлика! Откуда взялся такой карлик? Ну и длинный же у него нос, а голова совсем ушла в плечи, а руки какие темные и безобразные!» В другое время он бы сам побежал за народом, потому что больше всего на свете любил глазеть на великанов и карликов или на необычайные заморские наряды, но сейчас ему надо было торопиться к матери.
Когда он пришел на базар, на него напал страх. Мать сидела еще там, и в корзине у нее было порядочно плодов, значит, он проспал не очень долго, но уже издали она показалась ему очень печальной: она не зазывала проходивших покупателей, а сидела, подперев голову рукой, и когда он подошел поближе, ему почудилось, будто она бледнее обычного. Он медлил, не зная, как поступить; наконец собрался с духом, подкрался к ней сзади, ласково положил ей руку на плечо и сказал:
— Мамочка, что с тобой? Ты сердишься на меня?
Женщина обернулась, но тут же отпрянула с криком ужаса.
— Чего тебе от меня надобно, уродливый карлик! — воскликнула она. — Ступай, ступай прочь! Терпеть не моту подобных глупых шуток!
— Но что с тобой, мама? — опросил Якоб, совсем перепугавшись. — Тебе, верно, неможется; почему ты гонишь прочь собственного сына?
— Сказала тебе, ступай своей дорогой! — раздраженно ответила Ганна. — С меня ты, мерзкий урод, своим кривляньем ничего не заработаешь.
«Верно, бог лишил ее разума, — в страхе подумал малыш. — Что мне теперь делать, как довести ее до дому?» — Милая мамочка, приди в себя, посмотри на меня хорошенько, — я ведь твой сын, твой Якоб.
— Нет, теперь шутка становится слишком наглой, — крикнула Ганна, обращаясь к соседке, — вы только взгляните на урода-карлика, что стоит тут и отпугивает всех покупателей, да еще смеет издеваться над моим горем. Говорит — я твой сын, твой Якоб, ах он бесстыдник!
Тут всполошились вое соседки и принялись ругаться изо всех сил, — а рыночные торговки, сами знаете, ругаться горазды — и напали на него за то, что он издевается над несчастьем бедной Ганны, у которой семь лет тому назад украли сынка — писаного красавца, и стали грозиться, что все вместе набросятся на него и исцарапают, если он не уберется подобру-поздорову.
Бедняжка Якоб не знал, что и подумать. Ему сдавалось, что он сегодня утром пошел, по обыкновению, с матерью на базар, помог ей разложить фрукты, затем пошел со старухой к ней в дом, покушал супцу, вздремнул немножко и опять вернулся на базар, а мать и соседки говорят о семи годах! А его называют мерзким карликом! Что же такое с ним приключилось? Когда он понял, что мать и слышать о нем не хочет, на глазах у него выступили слезы, и он печально побрел вниз по улице к лавчонке, где отец целый день чинил башмаки. «Увидим, — думал он, — признает ли он меня; я стану у двери и заговорю с ним». Подойдя к сапожнику, он стал у двери и заглянул в лавчонку. Хозяин так рьяно трудился над своей работой, что не заметил его; когда же он случайно взглянул на дверь, он уронил на пол башмак, дратву и шило и в ужасе закричал: «Господи боже мой, что это, что это!»
— Добрый вечер, хозяин! — оказал малыш, входя в лавку. — Как поживаете?
— Плохо, плохо, мой маленький господин! — ответил отец, к большому удивлению Якоба, так как выходило, что он тоже его не знает. — Я один и уже старею, а взять подмастерье не по карману.
— А разве нет у вас сыночка, который бы понемножку помогал вам в работе? — выведывал малыш.
— Был у меня сынок, звали его Якобом, теперь бы он был статным, ловким двадцатилетним юношей, и мог бы подсобить мне в работе. Да, вот это была бы жизнь! Уже двенадцати лет выказывал он способности и уменье и смыслил кое-что в моем ремесле, и красивым он был и учтивым; он привлек бы заказчиков, так что скоро я бы уже не чинил башмаки, а только тачал бы новые! Но так уж ведется на свете!
— А где же ваш сын? — дрожащим голосом спросил он отца.
— Бог ведает, — ответил он, — семь лет тому назад — да, теперь уже с той поры утекло столько времени — его украли у нас на базаре.
— Семь лет тому назад! — в ужасе воскликнул Якоб.
— Да, мой крохотный господинчик, семь лет; как сейчас помню, пришла жена домой, плача и крича, что весь день напрасно прождала мальчика; она всюду расспрашивала и разыскивала и так и не нашла его. Я всегда думал и говорил, что так случится; Якоб был красивым ребенком, это надо признать, и жена им гордилась: ей льстило, когда его хвалили окружающие, и часто она посылала его с овощами и всякой всячиной в знатные дома. Это было не плохо: каждый раз его щедро одаривали; но, говорил я, берегись! — город велик, в нем живет много недобрых людей, береги Якоба. Как я говорил, так оно и вышло. Приходит как-то раз на базар уродливая старуха, приценяется к фруктам и овощам и покупает под конец столько, что не может сама донести до дому. У жены моей сердце отзывчивое, она отпустила с ней мальчишку — и с тех пор его так и не видали…
— И вы говорите, тому уже семь лет?
— Весною будет семь. Мы объявляли о нем, ходили из дома в дом и всюду расспрашивали; многие знали и любили красавчика-мальчика и принялись за розыски вместе с нами — все напрасно. И женщину, купившую овощи, никто не знал, — только одна дряхлая старушонка, прожившая девяносто лет, сказала, что это, пожалуй, злая волшебница Травозная, которая раз в пятьдесят лет приходит в город за всякими закупками.
Так рассказывал отец Якоба и при этом громко стучал по башмаку и обеими руками вытягивал дратву. Малышу постепенно стало ясно, что с ним случилось, что он не во сне, а наяву семь лет прослужил в белках у злой волшебницы. Сердце разрывалось от гнева и горя. Старуха украла у него семь лет юности, а что получил он взамен? Научился наводить глянец на туфли из кокосовых орехов да держать в чистоте комнату с зеркальным полом? Перенял у морских свинок тайны поварского искусства? Так он простоял некоторое время, раздумывая над своей участью, в конце концов, отец спросил его.
— Может быть, вам угодно мне что-либо заказать, молодой человек? Пару новых туфель или, — прибавил он усмехаясь, — может быть, футляр себе на нос?
— Почему вам дался мой нос? — спросил Якоб. — К чему мне футляр на него?
— Ну, — возразил башмачник, — кому что нравится; но, должен вам сказать, будь у меня такой страшный нос, я бы заказал на него футляр из розовой лакированной кожи. Вот взгляните, у меня как раз под рукой хороший лоскут; правда, на футляр пойдет не меньше локтя, но зато как бы это вас уберегло, мой маленький господин: я уверен, вы натыкаетесь на всякий дверной косяк, а когда хотите свернуть с дороги, — на всякую повозку.
