Знаете ли вы, что такое «удзу-но сюгэ»?[50] Ученые-ботаники эту траву называют «окинагуса» или «трава старика», хотя я думаю, что такое название совсем не передает очарования его нежных цветов.
Когда меня спрашивают, что такое «удзу-но сюгэ», я затрудняюсь ответить, потому что с одной стороны понимаю, а с другой — не понимаю, почему этому растению дали именно такое название.
К примеру, молодые бутоны ив называют «бэмбэро». Вот и тут я вроде и понимаю, а вроде и не понимаю, что такое «Бэмбэро». Но все же в звучании слова «бэмбэро» есть отблеск серебристого бархата молодых ивовых бутонов, и сразу же ясно представляешь себе спокойный свет самого начала весны, а когда произносишь «удзу-но сюгэ», перед глазами четко вырисовываются лепестки, сотканные, вроде как, из черного атласа, зеленые листья в серебристый рубчик, как на вельвете, и июньский серебристый пух.
Все любят этот цветок «удзу-но сюгэ», двоюродного брата ярко-красных цветков ветреницы и друга лилий и эритрониумов.
Вы только взгляните на него! Цветы у него, как чашечки причудливой формы, сделанные из черного атласа, однако черный цвет не вполне черный, а напоминает, скорее, темное вино. Я спросил у муравья, сновавшего между цветками:
— Тебе нравятся цветы «удзу-но сюгэ»?
Муравей решительно ответил:
— Очень нравятся. Кого угодно спросите, они всем нравятся.
— Однако цветы совершенно черные.
— Нет, они только кажутся черными. Иногда внутри них вспыхивает ярко-красный отсвет.
— Хм, может, это тебе только кажется?
— Нет, когда на него светит Солнечная госпожа, то все видят, что они красные.
— Я понял — вы же всегда смотрите на них изнутри.
— И листья, и стебли у них замечательные — сотканы из мягких серебряных нитей. Если кто-то заболел, то нужно натереться этими нитями.
— Значит, вы любите цветы «удзу-но сюгэ»?
— Ну да!
— Ну, что же. До свидания. Береги себя.
Вот какой состоялся у нас разговор.
Неподалеку на лесной поляне, окруженной черными кипарисами, сидит горный леший. Уселся на ствол упавшего дерева, повернувшись лицом к солнцу, разорвал на куски птицу и уже собрался отправить ее в рот, — но его темно-золотые глаза вдруг неподвижно уставились в землю. Он словно забыл о том, что собирался пообедать.
А все потому, что он увидел, как на поляне среди сухой травы тихонько колышется на ветру цветущая трава «удзу-но сюгэ».
Я вспомнил один полдень в прошлом году, именно это самое время года, когда дул свежий ветерок. Это было к югу от пастбищ Коиваи, на самой западной окраине Семилесья, поросшего редкими деревьями с нежной листвой. Среди сухой травы выросли два «удзу-но сюгэ» и уже покрылись мягкими черными цветами.
В ослепительно белых облаках появились крошечные прорехи, потом они разошлись шире, облака перемешались и помчались все дальше и дальше на восток.
Солнце пряталось за облаками, сверкало ослепительной белизной, словно серебряное зеркало и катилось к краю лазурных небес, похожее на редкостный драгоценный камень.
Снег на горной гряде тоже горел белым светом, равнина перед глазами была покрыта желтыми и коричневыми полосами, а распаханные квадратики полей походили на налепленные прямо на землю лоскуты бурого цвета.
В этой волшебной игре света цветы вели тихую-тихую неспешную беседу — словно во сне. Даже еще тише.
— А, солнышко опять зашло за тучу. Смотри, вон поле — на него снова наползла тень.
— Облака плывут очень быстро. Гляди, теперь сосны в тени! А вот опять ясно.
— Опять! Опять! О-о, какая темная туча! Все сразу вокруг помрачнело, зелень стала почти синей… Все так поблекло.
— Да, но, солнце уже почти вышло из-за облака! Скоро опять станет светло.
— Выходит… Опять светло.
— Опять наползает. Да что ж это такое… Смотри, как тополь потемнел.
— Да. Будто картинки в волшебном фонаре!
— О, посмотри, как скользят тени облаков по горной вершине! Там они бегут не так быстро, как на равнине.
— Спускаются ниже. Как быстро! Будто падают. Достигли самого подножья. Куда же они подевались, я их не вижу!
— Как странно, да? Откуда вообще берутся эти облака? Смотри, небо на западе сверкает синевой и совсем чистое. А ветер все дует и дует. Так облака никогда не уйдут.
— Вон там! Гляди, как клубятся тучи! Вот появилось маленькое облачко. Сейчас начнет расти.
— И правда, смотри-ка, растет. Уже размером с зайца.
— Оно все ближе, ближе. Ой, как быстро, уже сосем большое! Как белый медведь!
— Опять наползло на солнце. Как темно. Красиво. Как же красиво. А края облаков сверкают всеми цветами радуги!
Жаворонок, чьи трели только что зазвенели высоко в небе, влекомый порывами ветра, сложил крылья и опустился рядом с «травой старика».
— Сегодня такой ужасный ветер, трудно летать.
— Господин жаворонок, добро пожаловать. Там, наверху, наверное, ветер все сдувает на своем пути?
— Просто кошмар! Только клюв откроешь, ка-ак дунет в горло, будто я пустая бутылка из под пива. Совершенно не дает ни петь, ни трели выводить.
— Да уж, верно. Но когда смотришь снизу, там, наверху, все ужасно интересно. Вот бы нам хоть разочек полетать…
— Сейчас вы еще не сможете. Подождите пару месяцев, тогда уж хочешь, не хочешь, но лететь придется.
Минуло два месяца. Я как раз направлялся в храм Гомёдзи и по пути решил заглянуть еще разок в то же место.
Холмы покрылись зеленой, как светлячки, порослью цветов «хотарукадзура», лепестки их были синими, как детские глаза. На равнине Коиваи сверкали густой зеленью пастбища и овсяные поля. С юга дул ветер.
Два цветка «удзу-носюгэ», которые я встретил весной, покрылись густыми серебристыми прядями пуха. Листья тополей на равнине поблескивали с изнанки, как жесть, трава у подножья испускала сине-золотое свечение, а серебристая бахрома на двух цветках трепетала так, что казалось, вот-вот улетит.
А затем я увидел, как над самым холмом низко-низко летает жаворонок.
— Добрый день. Сегодня хорошая погода. Ну, что? Самое время взлетать!
— Да, теперь мы полетим далеко-далеко. Мы уже давно ждем попутного ветра.
— Вот как? Значит, вы готовы лететь?
— Конечно. Наши дела на земле закончены.
— Не страшно?
— Нет. Нам все равно, куда лететь. Все едино, везде — залитая солнцем долина. Кто знает, что будет. Может, нам суждено разлететься в разные стороны, или упасть на воду — солнце присмотрит за нами.
— Именно так, именно так. Совершенно нечего бояться. Да и я — долго ли еще пробуду на этой равнине? Если прилечу сюда на будущий год, непременно совью гнездо.
— Спасибо вам за все. Просто дыхание перехватывает от волнения. Думаю, мы улетим со следующим порывом ветра. До свидания, господин жаворонок.
— Прощайте, господин жаворонок.
— До свидания. Берегите себя.
Землю окутал чудесный прозрачный ветер. Сначала он поиграл ветерком в листве тополей, прошелся вихрем по синему овсу, а затем волной взлетел на холм.
«Удзу-но сюгэ» засверкали, закружились, будто в танце и закричали:
— До свидания, господин-жаворонок, до свидания всем! Солнышко, спасибо тебе!
Тела их вспыхнули и взорвались, разлетаясь в разные стороны как звездочки. Каждая серебряная пушинка-парашютик заискрилась, и семена, как крылатые муравьи, полетели на север. А жаворонок пулей взвился в небо и спел короткую звонкую песенку.
А я раздумывал вот о чем. Почему жаворонок не полетел на север, куда унеслись серебристые парашютики «травы старика», почему он полетел на небо?
Наверное, потому что души цветов поднялись в небеса. И, когда он не смог больше следовать за ними, он подарил им на прощание свою песенку. А что стало с двумя маленькими душами, взлетевшими в небо? Я думаю, они стали двумя цефеидами.[51] Потому что цефеиды такие черные, что иногда их не разглядеть даже в самый мощный телескоп, — а порой они вспыхивают красным светом, словно в них ползают муравьи.
На самом северном краю равнины Иппонги есть небольшая возвышенность, густо поросшая зеленым щетинником, а в самом ее центре росла прекрасная горная Вишня.
Вишня была невысокой, с блестящим черным стволом. Она изысканно простирала свои красивые длинные ветви. С наступлением мая она покрывалась цветами, похожими на белое облако, а осенью роняла золотые и красные листья.
На Вишне останавливались переночевать перелетные птицы: кукушки, сорокопуты, даже маленькие крапивники и белоглазки. А уж если прилетай молодой сокол, то малые птахи, заприметив его издалека, старались держаться подальше.
У Вишни было два друга. Один — Бог земли, живший в пятистах шагах от нее прямо на влажной земле, другой — бурый Лис, всегда приходивший с южной стороны равнины.
