Это неправда, что люди храпят только ночью, мешая жить другим. Есть такие, что и днем.
– Артист? – Стонущий задыхался в желании отомстить. Ему-то казалось, что он сам жертва, что душит его грудная жаба, но это была злость. – Артист? – повторил он, обращаясь к человечку, прислонившемуся к внутренним раздвижным дверям вагона. – Да ты садись! Мест много. Или ты без билета? Признайся, без билета?
– Да, – растерянно сказал человек, поняв, что он действительно без билета и едет в неизвестном направлении. – А куда мы едем?
– Ну, я же говорю – артист! – радостно вскричал храпевший. – Да ты садись! Какая разница – сидеть, стоять, когда тебя все равно в милицию упекут. Или заплатишь? Есть у тебя, чем платить?
– Штраф нечем, – сокрушенно сказал человек. – Но может быть, не придет ревизор?
– Да я сам тебя сдам, – засмеялся храпевший. – Вот приедем на мою станцию, там меня каждый милиционер знает, и сдам.
– А на какой станции вы сходите? – с надеждой спросил человечек, все еще пытаясь определить направление.
– А тебе какая разница? Убежать хочешь?
Он схватил человечка за полу пиджака и усадил рядом.
– Что это ты прячешь? – спросил он. – Покажи!
И уверенным движением вырвал из-под полы Ваксу.
– Не смейте! – крикнул человечек. – Верните, верните немедленно, это не моя вещь!
– Да ты еще и вор, – сказал храпевший. – Что же ты такого необыкновенного нашел в этой кукле, чтобы ее воровать? Если для нее и есть подходящее место, то на помойке. Гляди!
И тут такая жалость пронзила его, но не к этой игрушке, а к внезапно осунувшемуся лицу жертвы, стоявшей перед ним. Он хотел пожалеть, но на жалость почему-то не хватило сил. Ему бы вспомнить, что у него печень нездорова и, возможно – действительно, действительно – возможно, подступает грудная жаба, но он со всей яростью, на какую только способен не желающий становиться лучше человек, швырнул Ваксу в приоткрытое окно.
Что было дальше, мы не знаем. Известно только, что на одной из станций направления Москва – Можайск вынесли из вагона полузадушенного человека с вываливающимся набок языком. За ним вели другого, явно неспособного совершить преступление. Он бормотал что-то смущенно, но вид у него при этом был какой-то лихой и совершенно замечательный.
С этих пор мне стали сниться удивительные сны. И всегда возникали в них две собачки, совершенно одинаковые. Только одна – золотистая, новенькая, длинный хвост, а другая белесая, с залысинами, почти без хвоста. Они смотрели на меня откуда-то сверху, голова к голове, и я просыпался от этих взглядов.
Стало нервно жить, я все время дергал Машу, давая ей советы, как сберечь Ваксу, чтобы никогда больше не потерять. Я с ума сходил, думая, что станет с нами, если Вакса пропадет снова, и категорически, противным до визга голосом запрещал дочке уносить ее в детский сад, к другим детям.
– Там полным-полно игрушек, – говорил я. – Зачем обязательно Вакса?
– Ты так беспокоишься о ней, папа, – сказала Маша. – Больше, чем я. Ты не беспокойся. Она все понимает. Она живая. И никуда больше не денется.
– Она слишком даже живая, – нервничал я, вспоминая свои сны. – И ты тоже живая. Я не переживу, если с вами что-то случится.
– Мы так сильно ее любим, папа, что ничего с ней случиться не может. Ты ведь волшебник, так говорит мама.
– Ну конечно же, я волшебник, только старый, беспомощный волшебник. Моего волшебства только и хватило, чтобы ты появилась на свет.
– Вот видишь! Значит, я тоже – волшебная. И Вакса – волшебная. Она родилась не здесь, а на другой планете и вернется туда, когда я разыщу эту планету или сумею сочинить такую же.
– Какую еще планету?
Я начинал беспокоиться, слишком большой болью далась мне эта вторая собачка, чтобы я мог поверить просто в детские игры. Дети всегда говорят если не правду, то рядом с правдой, очень близко, да-да, рядом с правдой.
Я с ума сходил, оттого что в душе Маши что-то изменилось в попытке соединить эти два несхожих, но все-таки очень близких образа, а когда однажды она обратилась ко мне с вопросом: «Правда, она чуточку побелела, ты заметил?» – я почувствовал, что теряю сознание.
Да, заметил, да, конечно же побелела, но она – другая, другая, она – подмена, не та, из новогодней неповторимой немецкой ночи, а просто из кучи мягких комков в детском магазине, с ней не должно происходить никаких чудес, она просто двойник, ее не надо теребить, не надо трогать, она все равно не станет прежней.
Все это я думал, а сказать ничего не мог даже жене, она стала бы беспокоиться – здоров ли я сам, и так мы жили бы в одном доме, бесконечно прислушиваясь друг к другу.
– Привыкни, – говорил я сам себе. – Привыкни к новой своей выдумке. Да, ты никогда не врал. Но это ложь во спасение! Ты спас своего ребенка, совершив вполне невинный подлог. Разве можно тебя обвинить в обмане?
Но являлась во сне дрожащая белесая собачка и обвиняла. Она смотрела на меня сверху, так, что впору было самому затеряться где-то на рынке, чтобы не нашли никогда, никогда!
Но даже если я и решусь на это, что будет с моей дочкой? Нет, надо терпеть до конца, пока время не выбьет саму память о той первой, несчастной.
И Швейк подвел меня. Он только и умел, что клоунничать, кусая Машу за пятки, а по-настоящему приластиться к ней и не пытался.
– Он опрокинулся всей душой и стал кусать мои ноги, – смеялась Маша.
Впрочем, она и сама не относилась к бульдогу серьезно. Он ластился к жене, ко мне, но мы вполне могли без этого обходиться – у нас была дочь. А с ней он выбрал какую-то нахальную манеру – нападать, валить, хватать за пятки.
С ним трудно было вести разумную беседу. Он неспособен был помочь нам, просто смотрел своими воловьими глазами, всегда с одним и тем же выражением преданности и печали. Ваксы он вытеснить не мог.
– Ты знаешь, папа, вот-вот она станет живой. Ты приглядись, иногда, когда мы с тобой обращаемся к ней, она отвечает. Видишь, она шевельнула ухом, видишь?
Тут я начинал объяснять, что вряд ли она сама шевельнула, это я дернул диван, и ухо слегка повело, то есть оно зашевелилось, конечно, но с моей помощью, с моей помощью.
– Нет, папа, – жалея меня, говорила Маша, – Вакса волшебная, и потому кажется немного странной, почти неживой. Но стоит ей только вернуться в волшебную страну – а я помогу ей вернуться, я ведь фея, – все изменится.
И тут я начинал кричать на маленького ребенка, стыдясь самого себя, что никакой такой волшебной страны нет и никаких фей тоже.
– Но ты же сам нам рассказывал!
– Что с того, что я рассказывал? Это же сказки, ты требуешь – я рассказываю, вот и все. Настоящее волшебство в самой жизни, ты только подумай – какая счастливая, редкая штука наша жизнь, и волшебство в ней не выдуманное, надо только захотеть признать, что все волшебно, что это вообще великая удача – родиться.
– Я знаю, – говорила Маша. – Вы же рассказывали, как я родилась и сразу посмотрела на вас строго-строго. Но феи все-таки есть, ты не знаешь.
Что тут будешь делать! Я вспоминал, что совсем маленькой она боялась травы, ее невозможно было усадить в траву, пугалась насекомых, особенно паучков, мне никак не удавалось убедить ее не переоценивать возможностей этих маленьких существ. Они наилегчайшие, их как бы и нет, они беспомощные, как она сама. Их можно раздавить. И с трудом я сдерживал себя, чтобы не убеждать ее слишком наглядным примером, и отпускал насекомое.
Правда, вспоминалось мне, что и я в детстве боялся насекомых, особенно облетающих тебя, жужжащих. Я никак не мог примириться с таким явлением, как шмель, лет до шестнадцати, и, когда однажды – правда, только в помыслах – совершил дурной поступок, он налетел на меня и погнал из деревни.
Помню, как бежал от шмеля по лесу, пока не пошел дождь, и тогда он, наверное, испугался дождя и тоже умчался куда-то.
Я вспоминал, что, прежде чем начал целовать деревья – а у меня есть такая привычка, когда никого нет рядом или слишком близко, прижаться к стволу дерева губами, – я бесконечно боялся их, я голову боялся поднять, чтобы взглянуть им в лицо, и много времени прошло, пока не понял, что не могу без них жить.
Друзья даже прозвали меня друидом, надо объяснить моей дочери, что такое друид и как я им стал, пусть посмеется.
Но Вакса продолжала беспокоить меня. Сказки я рассказывал как прежде, рассказывал, даже забывая о случившемся. Никуда она не делась, раз моя дочь так бережно прижимает ее к себе и из темноты ночи, поблескивая, смотрят на меня самые внимательные в мире глаза.
Но теперь, слушая сказки, Маша стала требовательней, она слегка направляла меня, так, чтобы не спугнуть моего вдохновения, но в то же время услышать что-то необходимое ей самой. И Ваксе.
– …и вот, увидев Ваксу, Робинзон Крузо вскричал: «Ура! Я не один! Мне ничего не нужно в мире, когда рядом необыкновенная собачка Вакса, принадлежащая Маше, той самой Маше, о которой я столько слышал, скитаясь по бурным морям…»
