— Не так, Баба-яга, и не эдак! Я что сказал? Хочу пирогов с творогом! А ты ватрушек напекла. У пирогов творог где? Внутри. А у ватрушек? Сверху. Ешь теперь сама!
— Дитятко милое! Пирогов-то я с морковкой тебе напекла. А ватрушечки румяненькие, душистенькие, сами в рот просятся.
— В твой рот просятся, ты и ешь! — грубо отвечал Кузька. — Одно дитятко, и того накормить толком не можешь. Эх ты, Баба-яга — костяная нога!
— Чадушко моё бриллиантовое! Покушай, сделай милость! — уговаривала Яга, поливая мёдом гору ватрушек. — Горяченькие, свеженькие, с пылу с жару.
— Не хочу и не буду! — опять грубо ответил Кузька. — Вот помру у тебя с голоду, тогда узнаешь.
— Ой-ой, голубчик мой золотенький! Прости меня, глупую бабу! Не угодила! Может, петушка хочешь леденцового, вкусненького, на палочке?
— Петушка хочу! — смилостивился Кузька.
Баба-яга побежала из избы и так торопилась, что не заметила Лешика, прищемила его дверью и полезла на крышу снимать леденцового петуха (он был вместо флюгера). Лешик пискнул, угодив промеж косяка и двери, но Кузька не заметил друга.
А с крыши слышалось:
— Иду-иду, мой золотенький! Несу-несу тебе петушка, мой цыплёночек!
Кузька сидел напротив Кота и был гораздо толще его. Макал оладушки в сметану, запивал киселём, заедал кулебякой.
Баба-яга суетилась у печи:
— Я сварю-напеку такого этакого, чего никто не видал и не едал. А видели бы — иззавидовались.
Кот ел пышки с начинкой. Они с Кузькой ухватились за одну особенно пышную пышку, молча потянули каждый к себе. Кузька хотел стукнуть Кота, но увидел Лешика, бросил пышку, заёрзал на лавке:
— Садись, гостем будешь.
— Здравствуй, здравствуй, изумрудик мой зелёненький! Каково спал-почивал? Что так рано встал? Дедуленька небось разбудил, послал внука к старой бабуленьке. Не ждали мы тебя в такую рань, — пропела Баба-яга, внимательно разглядывая лешонка.
— Дедушка ещё спит. Я сам прибежал, — рассеянно ответил лешонок, узнавая и не узнавая друга.
Кузька стал похож на гриб-дождевик, «волчий табак», а ручки-ножки — как у жука. Лешик говорит, а Кузька позёвывает или — хлюп-хлюп! — тянет чай из блюдца. Вдруг он оживился, поругал Бабу-ягу: что, мол, за безобразие, неужто ничего повкуснее нельзя придумать, смотреть на еду противно. Поворчал и на Кота: разлёгся, такой-сякой, чуть не пол-лавки занял. Потом Кузька задремал и храпел во сне совсем как Баба-яга.
Проснулся, на друга и не глядит. Только Кот глянул на лешонка и зевнул, широко раскрыв розовый рот. А Кузька валяется на полу посредине избы, машет руками-ногами и привередничает:
— Не хочу! Не буду!
Баба-яга бегает вокруг, уговаривает:
— Кушай-поправляйся! Этого попробуй, пока не остыло. Того отведай, пока не растаяло.
Уложила домовёнка в люльку, баюкает. Кузька сосёт тюрю. Может, это и не Кузька вовсе? Может, Яга его подменила? Съела настоящего в другом доме или спрятала, а это какой-нибудь бабёныш-ягёныш балуется. И думать не думает, и говорить ему лень, и слушать. А ну-ка, слыхал ли он что-нибудь про Афоньку, Адоньку, Вуколочку? Заговорил про них Лешик, и оживился Кузька, голову из люльки высунул.
— Это ещё что за Афоньки-Адоньки? — вмешалась Баба-яга. — Небось слаще морковки ничего не ели, ни ума у них, ни разума. Не нужны они нам, чучелы такие-сякие!
— Хи-хи-хи! Чучелы! — пропищал Кузька, и Лешику стало страшно.
— А где ж волшебный сундучок, Кузенькина радость? — пропела Баба-яга, покачивая люльку. — Или вы с дедом Диадохом забрали себе чужое имущество? Я уж и то подумала: слетаю, мол, сама, принесу. Нельзя грабить деточек, нельзя!
Кузька в люльке с тюрей во рту промямлил:
— Отдавай мой сундук сей же час, чучело зелёное! Ты — вор, и твой дед — разбойник. — И Кузька заснул.
Тюря упала на пол. Яга кинула её в печь, в огонь, поглядела на Лешика:
— Сам сбегаешь за сундучком или мне, старой, свои косточки тревожить?
Сундучок
Маленький лесовичок печально поплёлся в берлогу. Хорошо бы, дедушка Диадох проснулся.
По дороге Лешик попрощался с последним снегом, поздоровался с первой травой, с Кузькиным любимым пнём, с Красной сосной.
Дед Диадох спит, как и спал. Лешие чем старше, тем медленнее пробуждаются от зимней спячки и, пока не придёт пора, буди не буди — не проснутся.
Из-под вороха сухих листьев Лешик достал Кузькин сундучок, он заблестел в темноте не хуже, чем гнилушка или светляк. А когда вынес его из берлоги, то на сундучке так и засверкали прекрасные цветы и звёзды. Лешик нёс его и любовался.
«Как же это Кузя хочет отдать такую красоту нечувственнице, ненавистнице?» — думал Лешик, осторожно обходя лужи по пути к Бабе-яге.
— Охо-хо-хо!.. — вздохнул он у Мутной речки.
«Охо-хо-о-о-о!» — отозвалось эхо, да так громко, угрожающе, будто не лешонок охнул, а медведь взревел или матёрый волк завыл.
Лешик испуганно вскрикнул, и опять будто стая взбесившихся волков завыла в чаще, филины проснулись в дуплах, заухали, зарыдали.
Это было Злое эхо. Даже дед Диадох не знал, где оно живёт, боялся его встретить. Только могучий Леший, отец лешонка, мог бы прогнать или утихомирить Злое эхо, но он сейчас далеко, в Обгорелом лесу. Наверное, Злое эхо неизвестно откуда позвала Баба-яга, чтоб не убежал бедный Кузенька.
Лешик ступил на мост. Доски брякнули, колокольцы звякнули. Громом и гулом отозвалось Злое эхо и пошло перекатываться, грохотать, греметь и выть.
На крыльцо пряничного дома выскочила Баба-яга:
— Изумрудик мой пожаловал, сундучок принёс! Вижу-вижу. Давай его сюда! Поглядим-посмотрим, что за чудо невиданное, что в нём такого-этакого особенного, в этом сундуке. Дом у меня — полная чаша, а всё чего-то не хватает. Уж и то придумаю, и это, а всё чего-то нету.
Хотела взять сундучок. Но Лешик проскочил в дом и из рук в руки передал сундук хозяину. Кузька даже не обрадовался. Глядит тупо, будто полено держит или чурку. Толстый Кот и то внимательнее посмотрел. Баба-яга выхватила у Кузьки сундук. А домовёнок и бровью не повёл.
Разглядывает Яга сундучок, вертит так и эдак.
— Вот мы и у праздничка! Пусть теперь нам все завидуют. У нас волшебный сундук! Станут просить-молить — не всякому покажем, а тому, кто ниже всех поклонится, да и то подумаем.
Видит Лешик: поблек сундук в руках у Бабы-яги. Так, невесть что, невзрачная деревяшка.
Яга теребит замок, колупает уголки.
— Слыхать о нём слыхала. В глаза первый раз вижу. Говорят, он радость приносит. Нам радость, другим — горе. У нас прибавилось, у других убавилось. А какая от него радость, чадушко моё сахарное?
Кузька в ответ только зевнул.
Баба-яга трясёт сундук возле уха, разглядывает, нюхает даже.
— Чего с ним делать, дружочек мой любезный? Кому знать, как не тебе. Давно слыхала, что хранится он в маленькой деревеньке у небольшой речки, в твоей избе. Сама видела: бежал ты как угорелый, а сундук, будто огонь, сверкает. И не так далеко та деревенька: вверх по Мутной речке, потом по Быстрой речке, полдня пути… Может, ты обманул меня, изумрудик зелёный, — наклонилась Яга к Лешику, — простую деревяшку подсунул?
Так вот откуда прибежал Кузька! Вот куда его надо поскорее вернуть с сундучком вместе! А Кузька то ли дремлет, то ли спит, то ли так сидит.
— Какая от него радость, скажи своей бабушке? Вот чадушко неблагодарное! Кормишь, поишь и словечка не дождёшься!
Билась Баба-яга, упрашивала. Молчит Кузька.
— И чего нахваливали и домовые, и русалки, у всех этот сундук с языка не шёл, — ворчит Баба-яга. — Вон у меня сундуки богатые полны добром, златом-серебром. А этот? Думали, ждали от него радости. Где она? А нет радости, есть горе. Это что же? Сундук нам горе принёс? Не надо нам здесь, в этом доме, ни горя, ни беды.
