Прежде грюнвизельская молодежь питала отвращение к грубому и неизящному времяпрепровождению. Теперь они распевали озорные песни, курили огромные трубки и шатались по кабакам. Они купили себе большие очки, хотя и отлично видели, нацепили их на нос, думая при этом, что стали взрослыми людьми, ибо походили на пресловутого племянника. Дома и в гостях они растягивались, не снимая сапог и шпор, на канапе, раскачивались на стуле в хорошем обществе или подпирали кулаками щеку, а локтями опирались на стол, что представляло весьма очаровательную картинку. Напрасно твердили им матери и друзья, сколь все это глупо, сколь неприлично — они же ссылались на блестящий пример племянника. Напрасно доказывали им, что племяннику как англичанину приходится прощать некоторую грубость, свойственную его нации, грюнвизельская молодежь утверждала, что не меньше любого англичанина имеет право быть невоспитанной на гениальный манер, — словом, жалко было смотреть, как, под влиянием дурного примера племянника, совершенно исчезли в Грюнвизеле добрые нравы и обычаи.
Но недолго радовалась молодежь такой грубой, разгульной жизни, так как следующее событие сразу все изменило. Зимние увеселения должны были закончиться большим концертом, исполненным частично музыкантами городского оркестра, частично искусными грюнвизельскими любителями музыки. Бургомистр превосходно играл на виолончели, а доктор на фаготе, аптекарь, хотя и не обладал настоящим дарованием, играл на флейте, несколько грюнвизельских девиц разучили арии, — словом, программа была составлена прекрасно. Но, по мнению приезжего, концерту такого рода, хотя и превосходному, недостает дуэта, ибо в каждом порядочном концерте необходим дуэт. Эти слова вызвали некоторое замешательство: правда, дочь бургомистра пела, как соловей, но где раздобыть кавалера, который мог бы спеть с ней дуэт? В конце концов, вспомнили о старом органисте, в свое время певшем роскошным басом; но приезжий уверял, будто все эти хлопоты излишни, так как его племянник превосходно поет. Все были поражены вновь открывшимся замечательным талантом юноши; ему пришлось спеть кое-что для пробы и, если не считать некоторых странных повадок, которые сочли за английские, пел он, как ангел. Итак, спешно разучили дуэт, и наконец настал вечер, во время которого ушам грюнвизельцев предстояло усладить себя концертом.
К сожалению, старик-приезжий не мог присутствовать при триумфе своего племянника, так как заболел; но он передал бургомистру, навестившему его за час до концерта, кое-какие распоряжения относительно своего племянника.
— Племянник мой — добряк, — сказал он, — но время от времени в голову ему приходят странные мысли, и тогда он делает нелепые вещи; именно поэтому я весьма сожалею, что не могу присутствовать на концерте, так как меня он сильно побаивается, и сам знает почему! К чести его я должен сказать, что эти проказы не духовного, а скорее физического порядка, они свойственны его природе; если ему, господин бургомистр, взбредет на ум ни с того ни с сего усесться на нотный пюпитр, или во что бы то ни стало провести смычком по контрабасу, или еще что-нибудь в этом же роде, то будьте так любезны, развяжите немножко его высокий галстук, чтобы он был посвободнее, а если и тогда он не уймется, снимите его вовсе. Вот увидите, каким он сразу станет послушным и чинным!
Бургомистр поблагодарил болящего за доверие и обещал, если понадобится, поступить по его совету.
Зал был переполнен, так как на концерт съехались из Грюнвнзеля и со всей округи. Охотники, пасторы, чиновники, помещики и все прочие, живущие на расстоянии трех часов езды, прибыли с чадами и домочадцами, дабы разделить с грюнвизельцами редкое наслаждение. Музыканты из городского оркестра держались превосходно; вслед за ними выступил бургомистр, исполнивший партию на виолончели под аккомпанемент аптекаря, который играл на флейте; после них органист с шумным успехом пропел басовую арию; немало также хлопали и доктору, который играл на фаготе.
Первое отделение закончилось, и все с любопытством ждали второго, в котором молодой приезжий и бургомистрова дочь должны были исполнить дуэт. Племянник явился в роскошном наряде и уже давно успел привлечь к себе внимание присутствующих. Никого не спрашивая, растянулся он на великолепном кресле, предназначенном для некоей графини, проживающей по соседству; он вытянул ноги, рассматривал всех в невероятный бинокль, пользуясь им сверх своих больших очков, и возился с огромным меделянским псом, которого захватил с собой, несмотря на запрещение вводить в зал собак. Графиня, для которой было приготовлено кресло, вошла в зал, но племянник и виду не подал, что собирается встать и уступить ей место, — наоборот, он уселся еще плотнее, и никто не решился сделать молодому человеку какое-либо замечание; а знатной даме пришлось сидеть на самом простом соломенном стуле среди прочих женщин нашего города, чем, как говорят, она осталась весьма недовольна.
Во время прекрасной игры бургомистра, во время превосходной басовой арии органиста, даже во время фантазии, исполненной доктором на фаготе, когда все слушали, затаив дыхание, племянник заставлял собаку приносить ему носовой платок или громко болтал с соседями, так что те, кто его не знал, поражались странному поведению молодого человека.
Поэтому нет ничего удивительного, что все с любопытством ждали, как он исполнит свой дуэт. Началось второе отделение; музыканты городского оркестра исполнили небольшой номер, после чего бургомистр в сопровождении дочки подошел к молодому человеку, передал ему ноты и сказал: «Мосье! не угодно ли вам пропеть ваш дуэт?» Молодой человек расхохотался, оскалил зубы, вскочил и вместе с ними последовал к пюпитру, а все общество замерло в ожидании. Органист взмахнул палочкой и кивнул племяннику, чтобы тот начинал. Он же взглянул сквозь свои большие очки на ноты и испустил отвратительные, жалкие звуки. Органист крикнул ему: «На два тона ниже, уважаемый, до, вам надо взять до!»
Но вместо того, чтобы взять до, племянник снял с одной ноги башмак и запустил им органисту прямо в голову, так что взвилось облако пудры. Увидя это, бургомистр подумал: «Ах, вот опять нашли на него его причуды физического порядка»; он подскочил, схватил его за шею и немножко развязал ему шарф; но молодому человеку стало от этого только еще хуже. Он запрыгал и заговорил, но не по-немецки, а на каком-то странном, никому не понятном языке. Бургомистр был в отчаянии от такой досадной помехи, поэтому он принял решение снять галстук с молодого человека, с которым, должно быть, приключилось что-то не совсем ладное. Но едва он это сделал, как окаменел от ужаса, ибо вместо человеческой кожи нормального цвета, шея у молодого человека была покрыта темно-коричневой шерстью; и сейчас же племянник принялся прыгать ещё выше и чуднее, запустил свои лайковые перчатки себе в волосы, потянул, и — о чудо! — его прекрасные волосы оказались париком, который он швырнул бургомистру в физиономию, голова же у него была покрыта коричневой шерстью.
Он пустился по столам и скамьям, опрокинул пюпитры для нот, передавил скрипки и кларнеты и вел себя, как безумный. «Держи, держи его! — вне себя кричал бургомистр. — Он с ума сошел, держи его!» Но сделать это было не так-то просто, потому что он снял перчатки и показал когти; он впивался людям в лицо и ужасно царапался. Наконец одному отважному охотнику удалось справиться с ним. Он так сжал его длинные руки, что теперь тот только дрыгал ногами и хохотал и кричал хриплым голосом. Вокруг собирался народ и глядел на странного юношу, который теперь совсем не походил на человека. Но один ученый, проживавший по соседству, и собиравший всякие чудеса природы и чучела животных, подошел поближе, внимательно посмотрел на него и с удивлением воскликнул: «Господи боже мой, милостивые государыни и милостивые государи, как допустили вы это животное в порядочное общество? Да ведь это же обезьяна Homo Troglodytes Linnaei. Если вы мне его уступите, я охотно дам шесть талеров и сдеру с него шкуру для своей коллекции».
Кто опишет удивление грюнвизельцев, когда они услышали его слова! «Как? Обезьяна, орангутанг в нашем обществе? Юный приезжий просто-напросто обезьяна?» — восклицали они и, отупев от неожиданности, смотрели друг на друга. Они не соглашались, не верили собственным глазам, мужчины подвергли его тщательному осмотру. Но он как был, так и остался самой обыкновенной обезьяной.
— Но как же это возможно, — воскликнула бургомистерша, — ведь он же часто читал мне свои стихи! Ведь он не раз обедал у меня, как и прочие люди!
— Что, — всполошилась докторша, — как так, ведь он же пивал у меня кофе, часто и помногу, и по-ученому разговаривал с моим мужем и курил!
— Как! Разве это возможно, — подхватили мужчины, — ведь он же катал с нами шары в кегельбане в погребке и спорил о политике, как нам подобный!
