— Договоримся!
Монтер техосмотра исчез, словно его и не было. А я остался. Верней, не я, а эти двое, что были во мне.
И с тех пор они договариваются.
С тех пор!
Так вот почему незнакомец сказал, что он из тех! Он прибыл с тех пор, с тех далеких пор, когда ко мне обращались на «ты», он прибыл из моего детства.
Там, в детстве, моя станция техосмотра, на которой осматривают каждый прожитый мною день. И стараются устранить неполадки, но только всегда опаздывают. Всегда, всегда опаздывают…
Решено!
Завтра я выступлю на собрании.
Правда, то, прежнее, завтра уже прошло, а за ним прошло и другое, и третье завтра… Но впереди еще столько завтр! И можно не сомневаться: завтра я выступлю на собрании!
Дистрофик (буквально: двухстрофный) — это в прошлом длинное стихотворение, из которого выброшены все строфы, кроме двух, самых необходимых. Этим дистрофик-жанр напоминает другого дистрофика — человека, от которого остались кожа да кости, то есть самое главное. Тем не менее это совершенно разные слова, хотя и имеющие одинаково греческое происхождение.
Дистрофик-жанр в своем первоначальном греческом варианте не ДИС-ТРОФ (нарушение питания), а ДИ-СТРОФ (удвоенная строфа). По линии приставки ДИ- он имеет таких признанных в нашем языке родственников, как диод, дилемма, дилогия, по линии корня СТРОФ- его родня — апостроф и катастрофа.
Да, наш дистрофик близок к катастрофе, но это ничем ему, не грозит, поскольку близок он к ней не в будущем (как тот, другой дистрофик), а в далеком греческом прошлом, где корень СТРОФ- означал перемену, поворот — например, от одной к другой части стихотворения. Такие повороты в нашем дистрофике сведены до минимума, и это делает чтение его если и не захватывающим, то, во всяком случае, безопасным.
Однажды заспорили Солнце с Бореем,
Кто снимет с прохожего шубу скорее,
Борей попытался сорвать ее грубо —
Прохожий плотнее закутался в шубу.
А Солнце пригрело — и сразу прохожий
Снял шубу и шапку, и валенки тоже…
Поистине ласка — великое дело:
Кого она только из нас не раздела!
У апельсина не доля, а долька,
Но апельсин не в обиде нисколько:
Долек-то много, а доля одна,
Да и не редко горька, солона.
Прячутся дольки под толстою кожей,
Здесь их не видит никто, не тревожит,
Доля ж открыта, у всех на виду —
Всем на потеху, себе на беду.
Сказали оленю: — При виде врага
Всегда ты уходишь от драки.
Ведь ты же имеешь такие рога,
Каких не имеют собаки.
Олень отвечал: — Моя сила в ногах,
Иной я защиты не вижу,
Поскольку витают рога в облаках,
А ноги — к реальности ближе.
Огромный пес, а зайца не догнал,
Пришлось ни с чем с охоты возвращаться.
Ох этот заяц! Он хотя и мал,
А бегает — большому не угнаться.
А почему? Не взять собаке в толк,
Она ведь тоже бегает не хуже…
Собака только выполняет долг,
А заяц в пятки вкладывает душу.
За волком гонятся собаки.
Сопротивляться что за толк?
Чтоб избежать неравной драки,
Не быть затравленным, как волк,
Смирив жестокую натуру,
Пошел матерый на обман:
Он нацепил овечью шкуру
И был зарезан, как баран.
Да, лебедь рвется ввысь, и в этом есть резон.
И щука в холодок стремится не напрасно.
Рак пятится назад: что сзади — знает он,
А что там впереди — ему пока неясно.
А воз стоит. И простоит сто лет.
И о другой он жизни не мечтает:
Пока в товарищах согласья нет,
Ему ничто не угрожает.
Большая Фортунатовская
(Записки бывшего языковеда)
МАРКИЗА, МАРКИЗА, МАРКИЗА…
В том доме, в котором я жил до войны, каждый день поднимали и опускали маркизу. В том городе было много маркиз, и каждую из них то поднимали, то опускали. И пели песню про маркизу — про то, как у нее все хорошо, как великолепно идут дела и, вообще, какая жизнь великолепная.
Впрочем, это были разные маркизы. Та, про которую пели, была несчастная женщина, хотя и маркиза. У нее погиб муж, сгорел дом, и еще много чего погибло и сгорело. Хотя считалось, что у нее все идет хорошо и нет никаких оснований для беспокойства. Эту маркизу поднимала и опускала жизнь, и это не имело никакого отношения к нашей маркизе, которую поднимал и опускал каждый, кому вздумается. Наша маркиза была матерчатым навесом над окном, и держали ее для защиты от солнца.
В то время я еще ничего не знал об омонимах…
Помню, как я удивился, узнав, что в Китае мандарины правят людьми. Я тогда подумал, что еще большую власть над людьми должны иметь апельсины, но о них из Китая не поступало никаких сведений. В Китае были мандарины и кули, которые таскали кули (тут главное не перепутать ударения).
А посол огурцов?
Мне он представлялся солидным, пожелтевшим от времени огурцом, который прибыл с секретной миссией к помидорам. Большой, неуклюжий, состоящий из одного носа, он всюду совал этот нос, но не мог собрать необходимых сведений. Потому что посол был совсем не посол. То есть он был посол, но не в дипломатическом, а в гастрономическом смысле. Посол огурцов — это был просто засол огурцов.
Или донья Ваз. Кто такая донья Ваз? По-видимому, испанка, хотя фамилия у нее не испанская. Может, немецкая, а может, английская. Но «донья» по-испански — госпожа, значит, она, видимо, испанка.
А она, представьте, русская. Точнее, они — русские, и «они» — вовсе не из-за какой-то безграмотной почтительности, а потому, что ДОНЬЯ ВАЗ — это множественное число от простого русского выражения ДНО ВАЗЫ. Единственное число — ДНО ВАЗЫ, множественное — ДОНЬЯ ВАЗ. А нас уже потянуло в Испанию…
Романтика слов иногда уводит далеко, как всякая романтика…
Приглушенный голос за стеной:
— Для такого дела нужна целая шайка.
Для какого дела? Для разбоя? Для ограбления? Может, там, за стеной, атаман разбойников собирает свою бандитскую шайку? Целую шайку!
Не нужно звонить в милицию, никакого атамана там нет. Просто человек собирается в баню, и для такого дела ему нужна шайка, посудина для мытья. Причем, целая шайка, не дырявая.
До чего различны бывают значения одного и того же слова!
Вы спрашиваете в аптеке закрепитель для волос, а вам отвечают:
— Для ваших волос нужен не закрепитель, а проявитель.
То есть, намекают на вашу лысину.
Ведь это же оскорбительный, причем, совершенно не медицинский разговор. Разговор, который можно вести о фотографии, но никак не о живом человеке.
Подобная многозначность создавала бы путаницу, если б слово выступало в одиночку. Но у него, к счастью, имеется контекст. Так же, как человек приобретает значение в обществе, слово приобретает значение в контексте…
А в доме, в котором я жил до войны, до сих пор поднимают и опускают маркизу и поют песню про маркизу, у которой по-прежнему все хорошо, и даже едят маркизу, потому что маркиза — это не только титулованная особа и полотняный навес, но и крупная, очень вкусная груша.
Мы живем среди слов. Конечно, мы ходим по земле, дышим воздухом, купаемся в море, — но при этом всюду мы живем среди слов. Мы не можем представить себе море без слова море и землю без слова земля. И никуда нам не уйти от слов: даже если мы улетим в космос, мы встретимся там со словом космос, и в любой, самой далекой галактике мы не уйдем от слова галактика.
Мы даем слово и берем слово, держим слово, владеем словом, верим на слово, поминаем добрым словом, кого-то ловим на слове, в трудных случаях берем слова обратно, а в еще более трудных не можем связать двух слов… А если б не было слов… Тут уж ни в науке новое слово сказать, ни построить что-либо по последнему слову техники, ни даже за друга замолвить словцо… Одним словом — жизнь невозможная.
У слова и славы — общий корень, и этим все сказано. Слава слова гремит над миром, правда, иногда превращаясь в пустое и лицемерное славословие, но само Слово от этого не страдает. Страдает тот, кто осмеливается им злоупотреблять.
Федор Иванович Буслаев, о котором речь впереди, назвал слово старинным художественным произведением, сохраняющим первоначальный живой образ, вызванный тем ощущением, которое в человеке возбудили природа и жизнь.
