— И как же, — спросил астроном у мастера, обменявшись рукопожатиями, — как добиваетесь вы столь точной работы этих часов и столь высокой их исправности?
— Они сделаны Себастианом, — ответил мастер, — мое дело поддерживать их в том состоянии, в каком Себастиан их оставил. Он был великий часовщик.
Они посмотрели на портрет, висевший между портретами Галилея и Гюйгенса. Там был изображен человек с толстыми щеками и длинным тонким носом. Его двойной подбородок был подперт высоким старинным галстуком. В извилине пухлых губ змеилось лукавство. Левый глаз был прикрыт, словно Себастиан подмигивал.
— Расскажите о нем, пожалуйста, — попросил астроном.
— Что именно? — спросил мастер. — О нем можно рассказывать и хорошее и дурное.
— И то и это.
— Ну что ж, — сказал мастер. — Его слава выше наших восхвалений и нашей хулы. Он принадлежал к тем, кто, умирая, оставляет в наследство не столько накопленное добро, сколько каверзные загадки, терзающие людей. Видите, как усмехается. Живи он в средние века, его бы сожгли на костре за общение с дьяволом.
Впрочем, он бы не дался. Не той был породы. Ушел бы в шапке-невидимке, притаился, а в удобный момент выскочил бы и пошвырял своих гонителей в огонь.
Его считали добродетельным — он жил в скромном домике, носил скромную одежду, водился не только с учеными и знатными, но и с простонародьем, и если спускался вечером в какой-нибудь погребок посидеть с приятелями, то его кружка пива оставалась почти нетронутой. Ему нравилось казаться лучше других.
Но он любил вино и женщин, любил настолько, что это свело его в могилу довременно, в расцвете сил. Но предавался своим страстям скрытно от всех. Это обнаружилось впоследствии по дневникам и письмам, найденным в секретном ящике его стола.
Он надевал маску и бархатный плащ, так что его принимали за титулованную особу, желающую сохранить инкогнито, и в таком виде являлся в игорные дома и выигрывал и проигрывал чудовищные суммы. Азарт был у него в крови, азарт, увы, доводил его до предельного падения — известен случай, когда он был бит подсвечником за шулерство, и мы, ученики, целый месяц лечили его мазями и примочками.
И в нашем ремесле он был не только мыслителем и умельцем, его занимало везенье — невезенье, выигрыши — проигрыши, единоборство с роком, сатанинские парадоксы, издевательство над земным здравым смыслом, эксперимент без границ, разрушение без оглядки. Им открыты вещи, которые даже он, подумать! — даже он устрашился обнародовать, он считал, что это чревато слишком тяжкими потрясениями. О многом он нас надоумил и предупредил, безумие гениальности глядело из его зрачков, разбегающихся от азарта, и мы боготворили его в эти минуты, гордились, что из его рук принимаем учение… Но многие тайны он, посмеиваясь, унес с собой, я в этом не сомневаюсь.
И опять они внимательно посмотрели на толстое лицо с тонким носом, которое подмигивало им со стены.
— Я последний из его учеников, — сказал мастер. — При мне он испустил свой последний вздох. Когда я всхожу по башенной лестнице, мне кажется, что он рядом, у меня за плечами. Четыре раза в год я их осматриваю. Четыре раза в год.
Улица за окном наливалась медом весеннего дня. Радуясь дню, шли люди по своим делам. Женщины катили коляски с младенцами. Проехала машина с надписью «Хлеб». И даже в мастерской повеяло запахом теплого пшеничного хлеба.
— Сегодня я их навещу, — сказал мастер.
— Не пора ли передать это Ансу? — заметил Дубль Ве. — В ваши годы карабкаться.
Мастер вдруг взорвался:
— В мои годы! Кто считал мои годы! Кто знает, на что я еще способен в мои годы!
— Мастер, да я же не в обиду. Я чтоб вас оберечь.
— Оберегайте тех, кто в этом нуждается!
— Ладно, мастер, ладно, — покладисто сказал Дубль Ве. — Буду оберегать тех, кто нуждается, не сердитесь, извините, спасибо за содержательную лекцию, всего вам доброго!
Они с астрономом откланялись.
Мастер встал и принялся укладывать в чемоданчик инструменты.
— Хватит! — сказал он. — Хватит все это слушать и хлопать глазами!
Взял чемоданчик и пошел, ворча:
— С утра до вечера, как вороны: стар! стар! Будто нарочно толкают под руку.
— Не забыл ли я его наставление? — сказал он, дойдя до угла. — Много лет прошло, мог что-нибудь и забыть, какую-нибудь деталь.
— А не ошибся ли он? — спросил мастер, дойдя до следующего угла. Мыслимо ли это вообще? Не заблуждался ли он в своей гордыне? Не был ли это предсмертный бред?
— Если бред, я пропал, — сказал он на третьем углу.
Анс остался один в мастерской. Он воскликнул:
— Она меня ждет! Иду!
И ринулся на свидание.
Эти мальчишки! Их во дворце поселили, для них сам правитель города расшибись в лепешку — думаете, они от этого станут паиньками? Бросят курить и сачковать? Как же!
Дубль Ве видел, что Илль потушил сигарету, и успокоился. Он не знает, что у Илля в кармане целая пачка, подаренная астрономом.
Астроному что за забота, что в чужом городе мальчишка курит. А для Дубль Ве город свой и мальчишка свой.
Дубль Ве, золотая душа, воображает, что Илль по его приказанию отмаршировал во дворец и сидит на уроке. А Илль сидит на травке и любуется морем. Оно отсюда хорошо видно — стелется под нежным небом, спокойное, бледно-голубое.
— Конечно, — говорит Илль, — ты для меня молода. Придется ждать, пока ты вырастешь и закончишь образование. Слушай, прыгай немножко подальше, пожалуйста, ты очень пылишь.
Ненни, прыгающая через веревочку, отходит подальше.
— Это неплохо, что придется подождать, — говорит Илль, следя за дымком на горизонте. — По крайней мере успею до женитьбы сделать что нужно.
— А что тебе нужно? — спрашивает Ненни.
— Ну, во-первых, кругосветное путешествие, ты же знаешь, я говорил.
— А во-вторых?
— До во-вторых еще далеко, не оберешься хлопот с во-первых. Еще за время путешествия сколько всякой всячины предстоит. Открыть какой-нибудь остров, а еще бы лучше — материк. Освободить от угнетения какой-нибудь черный народ. Изучить морское дело. Стать капитаном. Да мало ли…
А ты тем временем вырастешь. А когда я вернусь, ты на этом месте будешь стоять, ладно? И махать платком, чтоб я тебя издали увидел. Я вернусь загорелый, как бронза, с черной бородой.
— У тебя волосы белые, — говорит Ненни.
— А борода будет черная. Я весь почернею там, в тропиках. Привезу тебе разные раковины, и коллекцию бабочек, больших, как птицы, и живых птиц — попугаев, колибри. Музыка будет играть: трам-трам-трам-бум! И со мной приедут в гости красивые бородатые люди в белых тюрбанах.
— И тогда мы поженимся? — спрашивает Ненни.
— Может быть, еще не тогда. Может быть, позже. Ведь еще будет во-вторых да, наверное, и в-третьих. Только ты подожди, пока я все переделаю, ладно?
— Ладно, — говорит Ненни.
Белая Роза в своем царстве
Анс Абе громадными шагами шел на свидание.
В жару мечтаний он обгонял автобусы и натыкался на киоски.
— Безусловно, — рассуждал он, — будет сказано «да». Разве приглашают записочкой, да еще голубой, чтобы сказать «нет»?
Он улыбнулся до ушей своим добрым красивым ртом.
— По такому случаю букет бы надо купить. Очень бы кстати явиться с букетом.
Голова! Какой букет ей подаришь, когда она все время среди цветов? Какой цветок я ни куплю в магазине, он под ее управлением взращен, она его знает в лицо, любой цветок.
Так что давай-ка не траться, поскольку эта трата не доставит ей удовольствия. А сбереженная монета ей же пригодится в хозяйстве, моей ненаглядной.
А она не подумает, что я жадина? Любимая, я не жадина, а просто я еще небольшим парнишкой стал жить с матерью на свой заработок, и мне приятно, что мать ни в чем не нуждается, и также мне хочется, чтобы ни в чем не нуждалась моя будущая жена и наши дети, насчет которых я не сомневаюсь, что они будут. Я отношусь к нашему союзу как к делу самому серьезному, могуче перспективному и пожизненному и заработанные деньги собираюсь честно тратить на семью, а не на выпивку или что-нибудь в этом духе.
Замечательно мы с тобой заживем! Я буду постигать дальше искусство Себастиана и мастера Григсгагена, а ты — царствовать над цветами, и наши дети вырастут среди цветов и будут похожи на цветы. Никогда им не придется чистить чугуны в копоти до плеч, и не то что бить — пальцем никто их не тронет. И все будет ясно в нашей жизни.
Так говорил Анс, идя за получением ответа. А Белая Роза ждала его в Главном цветоводстве на Дальней дорожке и тоже рассуждала, прохаживаясь:
— Довольно перебирать! Конечно, неплохо каждый день выслушивать признания в любви, но ведь приедается. Сегодня признание, завтра признание, послезавтра… скука! Девушка должна вить гнездо. Особенно такая девушка, как я. Бедняжечка-сиротка, ни накормить некому, ни обогреть. Один отец, и от того ни совета, ни привета. Только о склоках своих паршивых думает, а о единственной дочери — ничуть.
