Ну, я пробки поослабил да кислыми штями в волков – да по мордам, да по глазам!
Кислоштейной пеной едучей волкам глаза залепило. Вот они закружились, визгом взялись, всяко сображенье потеряли.
Я волков переловил, хвостами связал, на лыжи стал да в город. На рынке продал живьем для зверинца.
А один волк в кустах остался, о снег да лапами глаза прочистил, нашел бутылку кислых штей – это я обронил. Хватил волк бутылку зубами, а пробка вырвалась да в волка! Кислы шти в волка!
И так его зарядило, и так волком выпалило из лесу, что его в город бросило!
А тут на углу Буяновой у трахтира у «Золотого якоря» – такой большой трактир был – истуканствовал городовой полицейской, он пасть открыл – орал на проходящих.
Волк со всего маху городовому в пасть! Летел волк вперед хвостом. Так ведь и застрял в пасти. Да оттуда и лает на проходящих жителев, за карманы хватат, всяко добро отымат. Городовой чужо добро подбират, в будку к себе сваливат.
Потом этому городовому медаль дали за то, что хорошо лаял на жителев.
Сколько делов всяких у нас с этими кислыми штями было, что и не пересказать. Да вот хоша бы и птицы. День был светлый, теплый, сидел я около дома, с соседом хорошой разговор говорил, собрался соседа кислыми штями угостить. Кислы шти посогрелись, пробка выпалила, и шти вверх выфоркнули на полторы версты. Тут вороны не проворонили, налетели кислы шти пить. Гляжу – ястреб. И норовит каку ни на есть ворону сцапать.
«Ах, ты, – думаю, – полицейска ты грабительска птица, не дам тебе ворон изобижать. Ворона – она птица обстоятельна, около дому приборку делат».
Я в пробку гвоздь всадил – да в ястреба. Ну, известно, наповал.
Это что. А вот орел налетел. Высоко стал над деревней и высматриват. И наприметил-таки, что моя баба коров на поветь загнала три коровы да две телки и сама доить стала.
Орел крылами шевельнул, упал на деревню, хватил поветь и вызнял и понес поветь и с коровами, и с телками, и с бабой моей.
Я хватил бутылку кислых штей, гвоздь барочной в пробку вбил да и стрелил кислыми штями в орла. Гвоздем-то орла проткнуло.
Орел в остатнем лете вернул-таки поветь и с коровами, и с телятами, и с бабой. На те же сваи угодил, малость скособочил.
Думашь, вру? Подем, покажу, сам увидишь, что поветь у меня в одну сторону кривовата.
А с чиновником оказия вышла, и все из-за кислых штей.
Прискакал к нам чиновнишко-сутяга и почал грабить, давай ему того и другого. И штей кислых бочонок. Жонки бочонок порастрясли да в тарантас под чиновника и сунули. Чиновник на бочонок плюхнулся и придумыват, что бы ишшо стребовать?
Пиво согрелось, бочка, как пушка, разорвалась! Чиновника выкинуло столь высоко, что через два дня воротило.
Кислы шти пеной взялись, да больше, да больше, да пол-Уймы пеной закрыло. Хорошо, что половину, – друга пол-Уймы нас откопала. Пену кислоштейну топорами рубили да на реку бросали.
По реке что твой ледоход. На пять ден всяко движенье пароходно остановилось.
А рыба пеной этой наелась и така жирна стала, что нырять силы не было, так по верху воды и плавала. Мы рыбу голыми руками ловили.
А птицы столько рыбы наели, что сами ожирели, от жиру пешком ходить стали. Мы и их голыми руками имали.
А звери столько птиц сожрали, что сами ожирели и скоро бегать от жиру занемогли. Мы и их голыми руками ловили.
И лисиц, и куниц, и соболей, и всяких других зверей, которых у нас и вовсе нет.
И были бы мы первеющими богатеями, да мы-то ловили имали голыми руками, а чиновники нас грабили в перчатках.
Пошел я на охоту.
Пошел на новы места. У нас нехоженых мест непочатый край, за болотами, за топями нетоптаного места по ею пору много живет.
Охота дело заманчиво: и манит, и зовет, и ведет. Стал уставать, перестал шагать остановился и заоседал на месте. Оглянулся, а я в трясину вперся. Стих, чтобы далеко не угрузнуть.
Вытащил телефонную трубку да к приятелю медведю позвонил:
– Мишенька, выручай!
Медведь на ответ время тратить не стал, к краю трясины прибежал, головой повертел и лапу вытянул. Дело понятно: велит веревку на лапу накинуть, он тогда вытащит.
Веревка у меня завсегда с собой. Петлю сделал, размахнулся и накинул на медвежью лапу.
Я веревкой размахнулся, пошевелился и глубже в болото провалился. Медведь тянет, тянет, а меня и с места стронуть не может.
Решил я выстрелиться из болотной трясины. Ружье у меня было не тако, как у всех, а особенно, вытяжно. Ежели по деревне иду или дома держу, то ствол как и у всех такой же длины, а в нужну минуту его тянуть можно. Я вытянул ствол на весь запас – сажени две с аршином да приклад аршин пять. Зарядил, а дуло сверху крепко заткнул, чтобы пуля одна не улетела, чтобы меня в болоте тонуть не оставила. Выпалил. К-а-а-к дернуло!
Меня из болота выстрелило! Да не одного, а вместях с медведем. Я медведя отвязать позабыл. Один конец веревки петлей на медведевой лапе, а другой круг меня охвачен.
Взвились мы с приятелем мишенькой стрельным летом. А гуси, утки крылами хлещут, а дела не понимают и не сторонятся.
Я стрельно лечу, значит, куда хочу, туда и целю, туда ружьем и правлю. И без промаху. Я в гусей, я в уток и на длинно ружье наловил, нацепил ровно сто, от руки до конца ствола вся сотня уместилась.
Ружье отяготело, пуля лететь устала. В город упали, пуля в ружье, птицы на ружье, я на прикладе и медведь на веревке добавочным грузом. Угодили к самой транвайной остановке.
В пуле лету еще много, она себя в ружье подбрасыват. Ружье подскакиват. Птицы гогочут, крылами хлопают, Медведь поуркиват, себя проверят: все ли места живы?
У городских жителей в старо время ум был отбит, они боялись всего, чего не понимали:
– Ах, – кричат, – какой страх! Тут, наверно, нечиста сила дела делат!
Кабы ум был – глаз бы руками не захлапывали и поняли бы, в чем дело обстоит.
Разбежались чины и чиновники. Попов из скрытных мест вытащили, велели нечисту силу прогонить.
Попы завопили, кадилами замахали. У попов от страху ноги гнутся, глотки перехватило. Поповско вопенье до медведя и до птиц дошло. А кадильного маханья медведь не стерпел да тако запел, что от попов след простыл, один дух тяжелый остался.
«Ну, думаю, пора домой, а то оглядятся – всю охоту отберут, медведя-приятеля изобидят, меня оштрафовать могут – дико дело не хитро».
Вагон транвайной подошел. Народ увидел медведя да кучу птиц, крылами на ружье машущих, с криком во все стороны и без оглядки разбежались.
Вагон – не лошадь, медведя не боится, на колесах спокоен, окнами не косится. Мы – медведь, птицы, я – в вагон сели. Я колокольчиком забрякал, медведь песню закрякал.
Поехали. Остановок не признавам, домой торопимся. Полицейски от страху в будки спрятались, а чиновники в бумаги зарылись, как настоящи канцелярски крысы.
Были в городу охотники, веселый народ. Они страхов многих не принимали и на этот раз глаза не прятали, медведя в вагоне углядели и засобирались на охоту. Торопились за медведем, пока далеко не уехал. Хоша охотники без страху, а для пущей храбрости взяли с собой водки по четвертной на рыло да пива по две дюжины добавочно. В вагон засели, пробки вытряхнули и принялись всяк за свой запас. Из горлышков в горла забулькало звонче транвайного колокольчика!
Охотничий вагон к кажному кабаку приворачивал – так уж приучен, у каждого трахтира остановку делал.
Мы с медведем катили прямиком и до места много раньше доехали. Транвай до нашей деревни не до краю доходит. Остановка верстов за шесть.
Выгрузились из вагона. Я птиц кучей склал, медведя сторожем оставил. Сам пошел за подводой.
Пока это я ходил, Карьку запрягал да к месту воротился, а тут ново происшествие.
Приехали охотники. Языками лыка не вяжут, ногами «мыслете» пишут, руками буди мельничныма размахами машут. Ружья наставили и палят во все стороны. Кабы небо было пониже – все бы продырявили.
Устали охотники, на землю кто сел, кто пал. Подняться не могут. У охотников ноги от рук отбились!
Увидал медведь, что народ не обидной, а только себя перегрузили – стал охотников в охапку, в обнимку брать, как малых робят, и в вагон укладывать. Уложит, руки, ноги поправит, ружье рядом приладит и кажному в руки гуся либо утку положит. А которой охотник потолще, того по пузу погладит, как бы говорит:
– Ишь ты, не медведь, а тоже!
У меня птиц еще полсотни осталось – мне хватит. Медведя до лесу подвез, ему лапу потряс за хорошу канпанью.
Охотники обратно ехали-тряслись, в память пришли. И стали рассказывать, как их медведь обиходил да приголубливал, да как по птице на брата дал. Попы не стерпели, сердито запели:
– Это все сила нечиста наделала, гусей и уток не ешьте, а нам отдайте!
– Мы покадим, тогда сами съедим!
Охотникам поповски страхи лишни были:
– Мы той нечистой силы бережемся, котора криком пугат да птицу отымат!
На что волки вредны животны, а коли к разу придутся, то и волки в пользу живут. Дело вышло из-за медведя. По осени я медведя заприметил.
