— Почему? — удивилась бабушка Василиса. Николка помялся, поковырял пальцем босой ноги сучок в полу и, с видом «семь бед — один ответ», сказал:
— А что ходить бестолку?
— Как бестолку? Что ты мелешь-то?
— Шерсть забыл, вернуться пришлось — раз. Напротив гумна черная кошка дорогу перебежала — два. Ходи, не ходи — все равно неудача.
— Матвей Иваныч! — крикнула бабушка Василиса в раскрытое в сад окно, — а поди-ка сюда на минутку.
— Ну, заварилась каша, — прошептал Костя. Николка отмахнулся рукой.
— Что случилось? — спросил, входя, дедушка Матвей. И — к Николке: — Ты что надулся, как мышь на крупу? Или напроказил?
— Хуже! — сказала бабушка Василиса, — собрался он в Белозерки к Бахареву Ивану Васильевичу — тот ему книжку про пчел обещал — и я ему заодно шерсти клубок Марфе Петровне занести наказала, а он возьми — и вернись.
— Почему?
— В том-то и беда, что «почему». То клубок забыл — вернулся, а не успел отойти — кошка, говорит, дорогу перебежала. Ну, тут и совсем оробел парень.
— Где ты научился таким глупостям? — спросил дедушка.
— Сам Витька Хватов говорил.
Седоватые усы деда дрогнули в сдержанной усмешке.
— Чудак ты маленький. У тебя получается в точности, как у того Волка, что на днях у колхозной овчарни в капкан попал.
— А что с ним случилось? — в один голос спросили мальчики.
— Пойдемте ко двору, — предложил дед Матвей, — там и поговорим.
Все втроем они вышли на крыльцо, сели.
А рассказывал мне это Медведь, когда я в среду в лес за дровами ездил. Рассказывал и смеялся, как Волк, такой хитрый, такой пронырливый, впросак попал. Ну, а потому, как Медведь зверь солидный и врать не станет, то за правдивость его рассказа я головой ручаюсь.
Всю ночь под прошлое воскресенье Волк проохотился — и хоть бы хроменький мышонок попался. Пришел домой усталый, злой. Сидит у норы и репьи из хвоста выбирает.
Бежала мимо Лиса. Увидев Волка, остановилась.
— Ох, Волк, и удача тебя ждет! Смотри-ка, на самом кончике хвоста репей запутался.
— Что ж из этого?
— Как что? А лопни мои глаза, если это не есть самая удачливая примета! Уж я тебе говорю.
— Ох, утомился я, — вздохнул Волк, — но раз такое дело — пойду.
— Иди, иди, сам убедишься.
Вышел Волк на дорогу, видит: подсолнух валяется, а над ним Синица вьется. Выхватит семечко, перелетит на дерево, расклюет — и обратно вернется.
— О, вот она и удача! Бери, не зевай!
Улегся Волк у подсолнуха, лапки вытянул. Посмотрел — Синица подсолнух клюет.
Ближе, ближе крадется Волк.
Вдруг над самым ухом ка-ак кто-то крикнет:
— Крр-как ты смеешь?
Подскочил Волк, словно ужаленный. А это всего-навсего Ворон на Сороку-воровку забранился.
— Эк, дернуло тебя не вовремя! Вспугнул Синицу. А ведь верная лисья примета…
Только проговорил, глядь: птенец-соколенок из гнезда вывалился. Волк — к нему. А соколенок перевернулся на спину и когтями — рраз! Тявкнул Волк по-собачьи — и в кусты. Сидит, к царапинам листья подорожника прикладывает, а сам думает:
«Ни при чем тут лисья примета. Самому поосторожнее да поосмотрительнее надо бы. Поищу пойду еще что-нибудь».
Огляделся и видит: за полянкой, под кустом, Заяц днюет. Спит косой, даже носом посвистывает.
Осторожно подкрался Волк. Вдруг прыгнул. Пусто! А тут — бац! — его кто-то по лбу! Так и присел Волк. Заяц отбежал в сторону, со смеху покатывается.
— Ну что, Волк, сильны ли мои задние ноги?
Волк от стыда совсем серым стал. Пошел прочь, а сам думает:
«Ни при чем и тут лисья примета. Самому потихоньку да полегоньку надо бы. Поищу-ка еще что-нибудь».
Искал Волк, искал, до вечера искал. Набрел на Цаплю у озера.
Ползет Волк потихоньку, крадется Волк полегоньку. Глаз с Цапли не спускает. А Цапля съежилась вся, застыла на месте. К смерти приготовилась. То-олько это Волк пасть распахнул, схватить собирался, а Цапля-то носом кл-люк ему в глаз. Метнулся Волк в кусты, лежит, лапой синяк растирает, а сам думает:
«И тут ни при чем лисья примета. Самому побыстрее да попроворнее надо бы. Поищу пойду еще что-нибудь».
Пошел Волк побыстрее, побежал проворнее. Обогнул озеро с другой стороны. И прямо с ходу на утиное гнездо наскочил.
Утка — вкрик, да в небо. Утята — вписк да врассыпную. Разбежались глаза у Волка: которого первым хватать? Глядь: все пропали, точно растаяли. Утятки-то присели, глазки закрыли, сами желтоватые, трава зеленоватая — вот их и не видно.
А Утка — та времени не теряла. Позвала соседей на помощь. Налетели они на Волка и ну его щипать, и ну его крыльями бить, приговаривать:
— Не ходи, Волк, на озеро, не воруй, большелобый, утят наших.
Всю ему морду разбили, кровь все глаза залила.
Кинулся Волк наутек, да сослепу о дуб башкой — блям! — дождем желуди с дуба посыпались, по голове ударили — больно.
А Утка вернулась к гнезду, собрала всех утят в кружок, рассказывает про Волка, крыльями машет, а утята смеются, ножками притопывают.
Волк лежит под дубом, стонет. Что делать дальше — не знает.
Пока лежал, солнышко укатилось за лес с одной стороны, а месяц, ясный да круглолицый, выкатился с другой стороны.
Слышит Волк: вода рядом плещется, с камышом тихо шепчется.
«Пойду, — решил, — хоть глаза промою».
Вышел к берегу, ощупью стал на камешек, промыл глаза — батюшки светы! — гусь белокрылый в озере плавает, совсем рядышком на волнах покачивается. Бросился сослепу Волк за гусем — брызги фонтаном взметнул. Вынырнул, а это месяц колышется на волнах, ему подмигивает, а Енот стоит под вербой, похихикивает:
— Что это ты, Волк, на ночь-то глядя, купаться задумал?
Выбрался Волк из воды, поплелся домой. Пройдет, пройдет, да оглянется. А Енот стоит, ухмыляется.
«Ах, дурак я серый, — ругает себя Волк, — из ума выживать начал, старый! Ишь ведь, какое померещилось: месяц в воде за гуся принял».
Доплелся до норы, свернулся калачиком, дрожит от холода, прикрылся хвостом, чтобы согреться — за нос что-то царапнуло. Хвать зубами — репей!
— А все-таки лиса ни при чем тут, — сказал Волк. — Примета есть примета. Был бы сам половчее, посмекалистей — и не ложился бы теперь спать на голодное брюхо… Ап-ап-ап-чхи! О, вишь, и правда… А зачем на голодное? Примета ведь на целые сутки действительна. Вот пойду сейчас в колхозную овчарню, и уже где-где, а там улыбнется мне счастье.
Но у колхозной овчарни счастье Волку попалось цепкое, как схватило его за ногу, так и не выпустило: в капкан попал.
— Да, мудры твои приметы, Николка, — закончил с усмешкой дед Матвей, — ничего против не скажешь. Точь-в-точь, как у Лисы Патрикеевны.
Чужим умом
умяный с мороза, Костя вбежал в избу. Николка сидел за столом и читал книгу.
— Ты почему в школе не был, Николка? — звонко спросил он прямо с порога.
Николка показал пальцем на шею, обмотанную шерстяным шарфом.
— Простудился, — прохрипел он, — горло вот заложило и температура.
Костя достал из сумки тетрадь и подал ее Николке.
— Вот твоя контрольная. Евгения Викторовна пять поставила! И мне пять. Хорошо, что твоя шпар…
— Тс-сс, — шикнул на него Николка и показал глазами на дедушку Матвея. Говори, мол, да не проговаривайся.
Дедушка Матвей, который с самого утра был занят починкой ременной сбруи для своего колхоза, не торопясь, отложил в сторону покрышку от хомута и, покряхтывая, распрямился во весь свой чуть ли не двухметровый рост.
— Ты чего ж не раздеваешься? — спросил он Костю. — Пришел к другу — так будь как дома. А я вам сказку между тем расскажу.
