Душистый день после долгого дождя
Аделка просыпалась трижды — и всё время была ночь со вторника на среду, и все три раза она боялась. Вокруг неё спала тьма. Аделка говорила себе: я сплю — и пусть всё спит и видит хорошие сны.
Но спало не всё.
За окном забегал ветер, листья деревьев стали перешёптываться с ним, а потом Аделка услышала дождь, который пришёл, как мокрый гость, и осторожно постучался к ней в окно. Аделка говорила себе: если бы дождь пошёл днём, я увидела бы нитки воды, как они летят с высоты, как они без иголок прошивают воздух и делают в нём дырки.
Она вслушивалась в темноту.
Мокрые листья временами позванивали и напоминали Аделке напуганных воробьёв, когда они учатся летать, пугаются — и не чирикают, а плачут тоненькими голосами.
И уличный фонарь не спал — он спит днём, когда на улице светло. А теперь там темно. Только в углу окна пляшет тень ветки, похожая на большую сову. Сова летит к Аделке — а вдруг она её съест?
Аделка спряталась под пуховое одеяльце и закрыла глаза, чтобы под веками стало ещё темнее. И чтобы набраться храбрости, она начала говорить про себя: если я буду лежать тихо, сова меня не найдёт и улетит в сад, где её ждёт ночь, а про меня она забудет, одеяльце меня защитит.
Она всегда спала под пуховым одеяльцем и верила, что в нём прячутся три клубочка тепла: один в ногах, а ещё два — по обе стороны её ночной рубашки. Эти клубочки грели её и всегда приятно пахли.
На дворе каникулы, а холодно.
Дожди идут уже целую неделю.
Но под одеяльцем было тепло. Хорошо, что оно есть у Аделки.
И тут Аделка услышала, как в глубине дома бьют часы. И вспомнила, как она их боялась, потому что они всегда всё видели.
Бывало, Аделка натворит что-нибудь и успокаивает себя: никто меня не видел, никто на меня не наябедничает, и ничего мне не будет. И жалела сломанный лист фиалки, такой хрупкий — она только прошла мимо него, а он уже отломился и выпал из цветочного горшка. Но никто ведь меня не видел, лист я спрячу и никому не скажу; может, я его засушу — а потом спрячу в книгу.
И тут начали бить часы.
Аделка вздрогнула, посмотрела на большой циферблат, и ей вдруг показалось, что часы всё знают. Они видели. И как только папа с мамой вернутся, часы всё им расскажут. Их тиканье превратится в шёпот, папа или мама приложат ухо к циферблату и всё узнают. Она спрятала руки с листком фиалки за спину. Ей почудилось, что часы говорят не «тик-так», а «так-так», всё знаем, всё скажем!
Долго она боялась, что мама сделает ей замечание или хотя бы погрозит пальцем. Но ничего такого не случилось.
Часы не наябедничали.
А когда и через две недели мама не заметила, что у фиалки недостаёт одного листка, Аделка снова стала ходить в комнату, где висели часы. Она садилась к окну, закрывала глаза и слушала, как они тикают. Может, они так с мухами разговаривали. Наконец своим тик-таканьем они напомнили Аделке любопытных цыплят, тех самых, которых курица высидела весной из белых яичек. А когда часы звонили, они нравились Аделке ещё больше, это был второй их голос, такой звучный и красивый. Поэтому часы берегли его и говорили этим голосом только один раз в час.
Аделка представляла себе, что она в высокой башне, а над головой у неё не часы бьют, а громко звонят колокола, сообщая всем людям, что наступил полдень, время обеда.
Она побежала в кухню, а там её уже дожидались стол со стулом, на столе — тарелка с ложкой, а в тарелке — суп.
У плиты стояла мама и звала её обедать.
В волосах у мамы была фиолетовая лента. Иногда лента была синяя. Или зелёная.
Поверх платья мама надевала фартук, а под ним спал маленький брат Аделки, которого все ждали: папа, мама, и Аделка тоже. Иногда он спал под фартуком, иногда только под платьем, а иногда не спал, а осторожно шевелился. Папа или Аделка клали руки на мамин живот и прислушивались, как он там готовился выйти на свет. И Аделка ждала его. А иногда мамины руки спали на фартуке, а мама глядела через окно в сад и нежно улыбалась. Аделка сидела рядом, ела суп и чувствовала себя отлично. На дне тарелки она нашла маленькую варёную луковицу, похожую на фарфоровое сердечко, которую никто, кроме Аделки, не ел. Она говорила себе: не буду звякать ложкой, чтобы мама не заметила, что у меня тарелка пустая; пусть лучше улыбается, так мне больше нравится.
Всё это Аделка вспоминала в ночь со вторника на среду. Вспоминала про долгие дни и долгие дожди, дорожки в саду, блестящие от дождя, радугу, которая однажды вечером появилась над трубой их дома. Солнце было жёлтое, как тыква. А потом опять полил дождь.
Дождь лил, лил —и вдруг перестал. В ту самую ночь со вторника на среду, когда Аделка просыпалась три раза.
Она давно уже высунулась из-под одеяла и поэтому услышала капли воды. Но теперь они уже не шумели. Они падали поодиночке, с крыши и с деревьев, тихо-тихо, потому что ветер тоже пошёл спать.
Аделка спрашивала себя: что это меня разбудило, плач или стон? Или просто дождь?
А потом она решила: посмотрю-ка я кино.
Сны были её самыми любимыми фильмами — и к тому же бесплатными. Некоторые она видела уже два-три раза. Ей снился сон про суп, который кричал из кастрюли, что его недосолили. Или про две смеющихся щёки. Или про сладкий лимон. Про косу из кукурузных волос. А однажды — про лужу под забором, в которой воробьи устроили купальню: они скакали в воду, делая сальто и шальные прыжки вниз головой.
Двери в кино закрылись за ней, и стало темно. Она заранее радовалась снам — и совсем неясно вдалеке послышался ещё один мамин стон и папины шаги.
А может, это ей только послышалось.
Может, это был только сон.
Аделка вспоминает, как она окончила первый класс. В последний день она пошла в школу без портфеля — только с букетом и белым конвертом. А возвращалась домой уже без букета, но зато в конверте был табель с букетом пятёрок.
Прежде чем показать табель маме, Аделка остановилась перед домом, чтобы проверить, на месте ли её пятёрки.
Она достала табель из конверта, но тут пошёл дождь, и одна из крупных капель шлёпнулась в табель. Аделка быстро сложила его и вбежала в дверь. Она сердилась на дождь, который чуть было не размазал её отличные отметки. Но они не размазались: капля обошла пятёрки и высохла в углу табеля. На другой день Аделка искала её, но не могла найти. Только в самом углу она нащупала подушечками пальцев маленькую вмятинку на бумаге, совсем маленькую, — стоило ли на неё сердиться? Теперь у Аделки был табель с букетом пятёрок и с каплей дождя.
Но капель становилось всё больше, дождь лил не переставая.
Потом Аделка играла в комнате, на балконе и всё ещё сердилась, но не на дождь и его длинные нити, а на себя — за то, что всего боится. Она говорила себе: вот и дождь кончится, и выглянет солнце, а я так и не перестану бояться.
И это её сердило.
Сколько раз она говорила себе: не боюсь, не боюсь, не буду бояться! А потом увидела метёлку из петушиных перьев, самую обыкновенную метёлку, которой смахивают пыль, и сразу стала бояться, что это голова с перьями, которая только и ждёт, чтобы Аделка прошла мимо. Тогда из перьев высунется острый клюв и клюнет её в ногу.
А однажды Аделка испугалась муравьёв. Она стояла и обирала с куста красную смородину, а под кустом была маленькая дырочка в земле. Муравьи хотели забраться к ней в сандалии. Может, она им мешала. Из дырки вылезали муравьи и бежали к Аделке, а она ходила на цыпочках и старалась их обойти. Но муравьёв было столько, что даже две Аделки не смогли бы уберечься от них. Она испуганно заморгала глазами, а потом и вовсе убежала.
А как она боялась сливового повидла!
В кладовке было только одно маленькое окошко, поэтому там целый день был вечер. Горшок с повидлом стоял на полке в самом углу, туда Аделка вообще не любила заглядывать. И ни за что она не полезла бы ложкой в горшок, чтобы зачерпнуть густого повидла, чёрного, как сажа. Аделке казалось, что повидло засосёт её руку вместе с ложкой. Там, где так темно, всё может случиться — вдруг в горшке не повидло, а смола, к которой всё прилипает?
Точно так же она боялась печки, в которой так таинственно потрескивало — правда, только зимой, но Аделка знала, что в печке живут огненные гномики, которые ждут не дождутся дров, чтобы поджечь их и съесть огонь. Дети этих гномиков жили в спичках, поэтому она боялась их тоже. И всегда, когда папа или мама зажигали в печке огонь, там появлялся ещё один гномик, он выскакивал из спички и навсегда оставался в печи — там было их королевство.
Ещё Аделка боялась собственных шагов вечером в пустынных комнатах, куда папа или мама посылали её за чем-нибудь.
И ещё боялась ножниц, которые только и ждали, чтобы отстричь ей волосы. И ещё много чего боялась.
Мама одолжила у соседей соковыжималку, чтобы заготовить на зиму смородиновый сок. Пока эта машинка лежала на столе и дожидалась отца, Аделка ни капельки её не боялась. Выжималка, похожая на мясорубку, была чуть побольше мельнички для мака и для орехов, но намного тяжелее. И даже потом, когда отец привинтил выжималку к столу и спросил маму, хватит ли им сахара, Аделка не боялась её. Но когда отец подставил под выжималку небольшую миску для сока, а рядом с ней тарелку для кожуры и зёрнышек, вот тогда Аделка испугалась.
