Лев Лукьянов
Набат в Диньдоне
В Диньдоне было все необходимое для нормальной жизни: главная улица с асфальтом и девятью фонарями; полицейский пост, следивший за соблюдением правил уличного движения; гуси, не признававшие этих правил; церковь с неизменно трезвым по утрам отцом Кукаре, который славился увлекательнейшими проповедями с детективным уклоном; кинотеатр «Гигант» с залом на пятьдесят мест; красавица Вея, в которую было влюблено все мужское население городка, и многое другое…
И все-таки Диньдон попал в трудное положение: жизнь была чересчур спокойной. Развитие промышленности здесь не начиналось, потому что до индустриальных центров было далеко, а развитие сельского хозяйства давно закончилось, потому что до аграрных центров было еще дальше. Торговля находилась в упадке, потому что покупать было некому. А туризм обошел городок стороной, потому что в Диньдоне смотреть было нечего.
Пожалуй, единственным местом, достойным внимания туристов, был древний кабачок «Помпея», недавно переименованный в ресторан. Лица, знакомые с историческими науками, знают, что маршруты всех крестовых походов не случайно проходили мимо «Помпеи»: в средние века в этом кабачке готовили необыкновенно вкусную тушеную говядину. Однако с тех пор религиозный пафос заметно упал, а цены на говядину еще заметнее поднялись.
Владельцем «Помпеи» был здоровенный толстяк Сервантус, издалека смахивавший на бегемота, вставшего на задние ноги. С утра до вечера Сервантус торчал в дверях своего заведения и каждому более или менее солидному прохожему сообщал о пополнении винного погреба. Это позволяло ему обходиться без швейцара, но гостей в ресторане было очень мало, если не еще меньше…
Однажды, просмотрев телевизионную передачу для верующих «Спроси — ответим», Сервантус послал письмо, в котором спрашивал: намечаются ли в настоящее время новые крестовые походы и, если намечаются, нельзя ли договориться за сходную цену о направлении священного воинства через Диньдон? Ответа по телевидению не последовало. Но примерно через месяц в «Помпею» неожиданно заглянул отец Кукаре, и толстяку пришлось выслушать длинную нотацию, смысл которой можно было выразить одной фразой: «Сервантус принял на душу великий грех, попытавшись связать святое дело церкви со своим банковским вкладом». Ресторатор не совсем понял, даже, скорее, совсем не понял, чем не угодил церкви, но переспрашивать не стал: поучения отца Кукаре обошлись ему в полбутылки старого коньяка, а продолжение беседы несомненно нанесло бы урон другой половине…
Почти напротив «Помпеи» помещалась городская аптека. По общему мнению, она занимала самое красивое здание городка. Фасад белоснежного особняка был украшен двумя колоннами. К широкой стеклянной двери вели истоптанные мраморные ступени. Вход охраняли спящие львы, уткнувшие в лапы свои бетонные морды. В окне висел большой рукописный плакат. Буквы на плакате были такими огромными, что их без труда можно было разобрать с противоположной стороны улицы:
Болейте на здоровье! Всегда готов помочь!
Подписи под плакатом не было, но все и так хорошо знали, кто предлагал им болеть.
Аптекарь Моторолли, худой подвижной человек в золотых очках, чудом державшихся на кончике носа, поразительно напоминал ученую обезьяну Руфу, которая постоянно помогала компании АВС рекламировать по телевидению книжные новинки. Моторолли гордился столь необыкновенным сходством и слыл добрым человеком: он никому не отказывал в бесплатных советах.
Аптекарь Моторолли и ресторатор Сервантус, мягко говоря, недолюбливали друг друга. На людях это объяснялось принадлежностью к разным партиям: ресторатор поддерживал воинствующих христиан, аптекарю были близки правосоциалистические идеалы. Однако общественности были известны более веские причины этой неприязни. Владелец «Помпеи» не раз громогласно заявлял, что покупать лекарства — это выбрасывать деньги на ветер и что лучшее лечебное средство — это горячее молоко с ромом, который всегда имеется в его ресторане. Аптекарь, напротив, считал, что причина большинства заболеваний кроется в неумеренном потреблении пищи и напитков. Особенно стойко он придерживался этой версии, когда узнавал, что пострадавший накануне побывал в «Помпее».
Отношения между этими достойными горожанами были настолько натянутыми, что, встречаясь на улице, они даже не здоровались. Зато каждый из них спешил поздороваться, завидев комиссара полиции Фьютъ, без которого нельзя было составить ни одной приличной карточной партии.
Никто из горожан не мог похвастаться личным знакомством с министром. А комиссар Фьють мог. С министром внутренних дел ему довелось познакомиться несколько лет назад. Знакомство было коротким, но небесполезным для комиссара. Впрочем, тогда он был еще простым сержантом и ежедневно дежурил на железнодорожной станции, охраняя порядок от местных жителей. С транзитными пассажирами Фьють предпочитал не связываться.
Однажды во время случайной остановки скорого поезда сержант увидел, как из вагона на платформу вышла небольшая группа военных в щегольских мундирах. Мундиры окружали тщедушного человечка в модном ярком костюме. Человек в костюме важно зашагал по платформе, военные быстро и ловко оттесняли от него любопытных. Приглядевшись, сержант Фьють узнал министра внутренних дел, физиономия которого нередко мелькала на газетных страницах. От усердия полицейский так вытянулся, что сразу стал на голову выше. Приклеив левую руку ко шву, а правую бросив под козырек, Фьють четко протопал по асфальту, застыл в трех шагах от министра и зычно без запинок отрапортовал:
— Господин министр! За время моего нахождения на данном посту никакого ущерба сооружениям, путям, прилегающей местности и нашей конституции не причинено! Никаких серьезных происшествий в Диньдоне за последние два года не произошло, не считая безвременной кончины господина комиссара полиции, имевшей место сегодня утром во время охоты…
По-видимому, министра тронула скоропостижная смерть чиновника его ведомства.
— А что, милейший, у вас здесь много дичи? — спросил министр, слегка повернув голову в сторону сержанта.
— Никак нет!
— А как же охота?
— Господин покойный комиссар называл охотой стрельбу по пустым бутылкам.
— А как же так получилось, что ваш комиссар… э… — министр никак не мог найти подходящего слова.
— Перестал быть комиссаром? — подсказал Фьють.
— Вот именно.
— К сожалению, ему попалась бутылка из-под французского шампанского, — объяснил полицейский. — А такие бутылки, господин министр, сделаны из толстого стекла. Горлышко рикошетом попало в голову господина покойного комиссара. И голова не выдержала…
Министр хранил скорбное выражение лица, но полковники и майоры, стоявшие за его спиной, откровенно улыбались. Смекнув, что знатным господам рапорт нравится, Фьють рискнул добавить:
— Покорнейше прошу извинить, господин министр, но я всегда предупреждал господина покойного комиссара, чтобы, отправляясь на охоту, он надевал каску…
Это сообщение несколько оживило министерскую физиономию. Министр даже коснулся пальцем сержантского плеча:
— А что, сержант, вам тоже нравится такая охота?
— Никак нет! К пустым бутылкам я равнодушен!
Покосившись на репортера, ловившего каждое слово, министр эффектно закончил беседу:
— В таком случае, сержант, за вашу голову я спокоен!
На следующий день столичная газета «Крик свободы» поместила подробный отчет о пребывании министра в Диньдоне. Корреспонденция кончалась словами: «Сержант Фьють предпочитает полные бутылки пустым. Нашей полиции нужны люди здравого смысла». По всей вероятности, министр поверил газете, и через неделю из столицы пришел приказ о назначении сержанта Фьють комиссаром полиции города Диньдон.
С тех пор комиссар считал себя личным другом министра и старался во всем ему подражать. Он покупал костюмы необыкновенных расцветок, носил синюю бабочку в крупную белую горошину и толстый желтый портфель с медными застежками. Насколько запомнил Фьють, министр ходил важно вытянув шею и переваливаясь с боку на бок. Новый стиль ходьбы доставил комиссару немало хлопот. В душе он считал, что научиться ездить на мотоцикле было гораздо проще, чем привыкнуть к такой походке. Жители городка никогда не видели, как ходят министры. Поэтому к комиссару прочно прилипло простое прозвище «Гусь»…
Права, предоставленные полиции, и единственный в городе телефон, висевший в полицейском участке, укрепили господина Фьють в мысли, что он является самым почетным гражданином города. Вслух против этого никто не возражал, поскольку комиссар умел толковать законы по-всякому, но всегда в свою пользу.
