Александр Кононов - У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1)

Александр Терентьевич КОНОНОВ

ПОВЕСТЬ О ВЕРНОМ СЕРДЦЕ

Книга первая

У ЖЕЛЕЗНОГО РУЧЬЯ

1

Гриша перелез через тын, вышел на косогор, лег в нагретую солнцем траву. Рядом рос могучий конский щавель - стоял целым войском, копье к копью. Подальше цвел белый клевер, толпились в сторонке колокольчики; еще дальше, у самой дороги, светились в траве крохотные звездочки дикой гвоздики. И тянулась кверху ромашка; подышишь в ее желтенькое поле, позовешь три раза: "Поп, поп, выйди вон" - и вылезет на свет букан, черный, как монах, с просяное зернышко ростом.

Гудел над клевером дюжий шмель, под косогором, в низине, кричали лягушки, старались одна перед другой, кто громче, и высоко в счастливой синеве дрожала, переливаясь, серебряная горошина: жаворонок.

Гриша вытащил из кармана Минаеву музыку. Большой Минай сделал ее на прошлой неделе из пустой бычьей кости и длинной веревки.

Гриша покрутил веревку, потом натянул ее покрепче - струной, - кость запрыгала на веревке, завертелась волчком, и что-то запело, как ветер в поле, - протяжно, немного печально.

За Минаеву пастушью музыку и прогнали Гришу из горницы, обозвав постеном.

Постен - тот, кто по стене ползает: клоп, таракан, нечисть. Ругают так человека за то, что он маленький. Да вот - за Минаеву музыку. И еще за то, что трогал бабушкину кружку.

Ну, теперь он один, и никому на свете нет до него дела.

Тут хорошо, можно и не уходить отсюда вовсе. За низиной начинается темный лес, и далеко в лесу течет Железный ручей. Долгие годы ищут люди этот ручей - найти не могут. Может, он пропал под землей. Или вышел на волю в неизвестном месте. Кто найдет Железный ручей и напьется из него, станет крепким и смелым на всю жизнь.

Две лягушки вылезли из сырой низины на теплый камень и затихли на солнце. Если б было чем кинуть да прицелиться получше...

Гриша пошарил в траве руками. Но лягушки будто угадали его думы разом вскинули длинные ноги и пропали в осоке.

Из лесу спускалась вниз телега, тяжко скрипя колесами. Это ее испугались лягушки. В телеге, на большом зеленом сундуке, сидел без шапки белоголовый мальчик. Рядом шагал высокий человек в домотканой, богато вышитой рубахе и в старой жилетке. Он вел коня под уздцы: дорога из низины круто брала в гору.

Гриша, стараясь походить на отца, закричал мальчишке "толстым" голосом:

- Ишь, пан какой! Расселся... Не видишь - мерину тяжко!

Мальчик повернул голову, поглядел и ничего не ответил.

Телега проехала косогором, совсем близко от Гриши, поднялась на гору и там остановилась - на кресте. Так называлось место, где скрещивались две дороги. А может быть, так называли это место потому, что там стоял "крыж" - большой деревянный крест под ветхой, заросшей мхом кровлей.

Гриша не вытерпел и побежал по траве наверх, на гору. Когда он добежал, телега уже повернула с перекрестка направо, в усадьбу. И тут Гриша догадался: новый лесник! Это новый лесник приехал к Перфильевне, к помещице; о нем говорили уже целую неделю.

Гриша скорей побежал напрямик - через тын, огородами, потом мимо амбара. И успел вовремя: телега только-только подъехала к каштанам, что росли у господского дома. Пес Собакевич скакал с остервенелым лаем, а на крыльце стояла работница Перфильевны, черноглазая Тэкля, и что-то говорила по-латышски приезжему. Тот привязал лошадь к каштану, снял картуз, пригладил светлые редкие волосы и пошел следом за Тэклей. Белоголовый мальчишка остался сидеть на сундуке.

- Мальчик! - позвал Гриша и повторил по-латышски: - Пуйка! Как тебя зовут?

Мальчик оглядел Гришу ясными синими глазами и ответил не сразу:

- Янис.

- А, Ян! Слезай, Ян, не бойся.

И Гриша, хвастаясь, смело ухватил огромного пса за уши, прижал к себе. Собакевич вырвался, зевнул и отошел в сторону.

- Ты латыш? - спросил Гриша. - Я сразу угадал: у тебя затылок голый.

Сам Гриша носил волосы длинные, стриженные в кружок.

- Или поляк?

Мальчик молчал.

- Нет, латыш! - решил Гриша. - Латыш, латыш, куда летишь?

- Москаль, москаль, чего плескал? - с неожиданной живостью ответил Ян по-русски и полез с телеги наземь.

- Ого! - обрадовался Гриша. - А ну давай бороться, кто сильней. Я тут одному так дал...

Ян, сойдя с телеги, сперва стоял потупясь и водил босой ногой по песку. Потом поднял голову и сказал твердо:

- Я тоже дал.

- А ну попробуй, вот увидишь!

Но в это время на крыльцо вернулся отец Яна, подошел к телеге, вежливо сказал Грише: "Позвольте, панич", и отвязал коня.

- Я не панич, я Гришка Шумов, - быстро проговорил мальчик.

- Ивана Иваныча сынок, садовника?

- Садовника! - с гордостью подтвердил Гриша.

Приезжий повернул лошадь к сажалке. Теперь уж совсем ясно было, кто он: за сажалкой стояла изба лесника. Гриша редко там бывал: старый лесник Егор был сердитый, вода в сажалке желтая, а пустой, скучный берег утыкан зачерствевшими от жары коровьими и овечьими следами - в полдень туда гоняли скот на водопой.

Гриша глядел телеге вслед, придумывая, что бы ему на прощанье крикнуть Яну, но тут его ухватили сзади за рубаху.

- А ну, неслух, постой-погоди! - голосисто закричала Гришина мать.

Нечего было и думать о том, как бы вырваться, - рука у матери была крепкая.

Обидно было, что все это видел большой Минай. Он шел от амбара с отесанной слегой и подмигивал: попался, брат?

Гриша пошел за матерью молча и заныл только в горнице: чтобы бабка услыхала.

В ответ ему сразу заплакал в зыбке маленький Ефимка.

Бабушка, сухонькая, в темном ситцевом платье, в платке, повязанном по-монашьи, сразу же вышла из своего чуланчика:

- Ну, довольно школить мальца! А ты, Гришенька, не ной, ты не ной, у тебя голос не такой.

- Баба, я твоей кружки больше не трону, - пообещал Гриша.

- Теперь-то мне все одно: заново ее святить.

Гриша понимал бабкино горе: все кругом "мирские", а она - "рабская". Гриша тоже мирской, грешный. Когда бабушке исполнилось восемьдесят лет, она отреклась от мирских дел, осталась только "рабой божьей". Теперь у нее грехов нет. Каждый вечер, перед сном, она молит бога, чтобы тот взял свою рабу к себе. Зачем она так торопится на тот свет, неизвестно... Если кто-нибудь мирской тронет бабушкину посуду, он ее опоганит; тогда надо посуду нести в моленную - святить. А моленная - за сорок верст.

- Не буду, баба.

- Ну, иди сюда, дурень-блазень... Иди, я тебя толокном покормлю.

Бабка взяла из ларя, что стоял у стены, тугой мешочек, достала из общего шкафа миску, а варенье в баночке - бруснику, варенную на меду принесла из своего чуланчика. Сахару она не признавала - грех: сахар на заводе сквозь кость пропускают.

Бабушка насыпала в миску толокна, положила брусники, перемешала толокно с ягодой, помяла ложкой. Толокно сделалось розовым. Подперев щеку ладонью, она стала следить выцветшими, грустными глазами, как ест внук.

- Баба, новый лесник приехал, с мальчишкой. Мальчишку Яном зовут.

- Латыши? Ты, родимый, в избу к ним не ходи.

- Не пойду.

- Латыши бороды скоблят, табак курят - грех великий...

Бабушка вздохнула: ну кто теперь ее, старую, слушает!.. И внук посулит одно, а сделает по-своему.

Поев, Гриша заглянул в раскрытое окно. Голенастая Катя уже пригнала гусей с поля. Что-то рано сегодня. Она постояла с минутку на дороге, поглядела испуганно на Гришу и ушла. У Кати длинные ноги и большие тревожные глаза. Ее отец, испольщик Трофимов, тоже все чего-то боится. Испольщиком быть, пожалуй, хуже, чем садовником. Испольщик работает с утра до вечера на земле, а урожай - пополам: половину - ему, а половину - тому, чья земля.

Видно было, как Ян выбежал из-за сажалки на дорогу, нашел хворостину, принялся дразнить хворостиной старого гусака; тот изогнул шею по-змеиному, зашипел, глаза у него от злости стали белыми.

Гриша выбежал на крыльцо.

- Ты что самовольничаешь! - закричал он Яну и, подумав, что бы еще добавить, проговорил: - Постен.

Ян кинул хворостину, сунул кулаки в карманы старых штанов, сердито наклонил голову - "сбычился".

Гриша подошел к нему и тоже сунул кулаки в карманы.

Так постояли они некоторое время.

Потом Гриша неожиданно для самого себя сказал:

- Хочешь, пойдем в сад? Мой батя садовник, мне можно. А ты - со мной, ничего.

И они пошли вместе к высокой изгороди, по-прежнему спрятав руки в карманы и поглядывая искоса друг на друга. Еще неизвестно было, драться им или дружить.

В сад они, конечно, полезли через изгородь - не идти же к калитке! и вышли прямо к липовой аллее. Тут Гриша немного оробел: под липой, недалеко от качелей, стояла Ирма Карловна, гувернантка, а на скамейке сидел заезжий немец Дамберг. Ирма стояла перед Дамбергом прямо, говорила по-немецки быстро, будто урок отвечала.

- Ходу! - прошептал Гриша.

И мальчишки побежали на цыпочках по траве подальше от опасного места.