— Ну что, детки, начинаем дележку? — обратилась она теперь к двум другим Светилам.
Третьим Светилом был чумазый мальчишка нашего возраста. Хорошенько разглядеть его не представлялось никакой возможности, потому что он мелькал в глазах, кувыркался на своем столе, словно цирковой акробат на трапеции. Он олицетворял собой движение в пространстве Олфея. Повиснув на тросе вверх ногами, Перевертыш поглядывал с интересом на Киму и подмигивал ей. У него на голове, на руках и на ногах вращались светящиеся обручи, и в какие-то моменты он сам весь превращался в единый светящийся бурлящий поток.
Он был создан в Лабиринте по проекту доктора Баррба, который показал его как пример своего мастерства Ноленсу, после чего доктора засушили для любопытных, а Ноленс присвоил его методику себе.
Рядом с Перевертышем сидела… большая шуба, с длинным тонким и прозрачным носом, утолщенным на самом кончике, скошенным чуть на бок. Вся она мягко стелилась в пространстве меховыми кольцами-барашками, и эти кольца временами отливали то холодным металлическим блеском, то горячим золотистым цветом. Несколько особенно крупных барашков, расположенных у носа, который парил в пространстве сам по себе, были продеты в золотые сверкающие кольца, кольца перекрещивались между собой, образуя замкнутую цепь, не подлежащую разрыву и разъему. Кольца и сама эта цепь были ее опознавательными знаками. Имя этого Светила было — Каракумовая Шуба, и ее носили на себе те, кого она сама по своей прихоти выбирала для собственного ношения, облегая их так, что они сразу теряли самих себя. Она все время улыбалась, и улыбка у нее была иногда меховая, иногда металлическая.
Она была очень тяжелая. По своему характеру. И носить ее было нелегкое бремя. Каракумовая Шуба покровительствовала черным кеоркийцам — Кеворкиным соплеменникам во главе с их могучим предводителем пастухом Киндой, но никогда не вмешивалась в их дела, так как всегда была тяжело занята сама собой или же теми, кого выбирала для ношения. Возможно, поэтому кеоркийцы были легки на подъем, славились своим добродушием, гостепреимством и веселыми песнями и плясками. А повеселиться Каракумовая Шуба тоже иногда любила — правда, простого, примитивного веселья ей было мало, веселилась она всегда до одури, до полного обалдения, то есть облысения, но зато потом быстро восстанавливала свой покров, когда падала какому-нибудь выбранному ею любимчику на плечи.
Под ее покровительством были также и зеленые кеорки, жившие по другую сторону горы Таху. В отличие от черных зеленые кеорки занимались наскальной живописью и подвесной скульптурой. Каракумовая Шуба мечтала их объединить с кеоркийцами, однако и те и другие отличались невиданным упрямством и ни за что не хотели даже смотреть друг на друга — не то что объединяться.
Дележ проходил бурно. Светила переругались и устроили настоящую свалку, перебрасывались нами, как мячиками, роняли на пол, выхватывали один у другого, словом — разрывали на части. Мы решили, что пришел наш конец, как вдруг…
— По пррраву Гвадарррия! — кто-то оглушительно каркнул прямо над Наташиным ухом, и Светила сразу попрыгали на свои столы и застыли в молчании. — Гвадарррий велел всем — «тссс»!
Ворона-не-ворона — в фуражке набекрень и в одном дырявом носке на одной лапе — уселась Наку Пакуа на плечо.
Светила сразу попрыгали на свои столы и застыли в молчании, Нак Пакуа сделал рукой «под козырек», а мы остались кто лежать, кто стоять там, где каждого из нас застиг этот приказ. Наташа, увидев крикливого посланника, вспомнила старый свой рисунок, нарисованный когда-то таинственной той ручкой, которую подарил ей Владик на праздник первых получек, и подумала, что, наверно, ворона вырвалась из рисунка и прилетела сюда — вот только дырка на вороньем носке стала гораздо больше, чем была прежде.
— Из-за вашего шума у Гвадария звенит в дупле, ой-ой, что я говорю, — в голове то есть, и он не может сосредоточиться. Вы знаете, чем это вам всем грозит? — спросила ворона теперь уже нормальным голосом и что-то прошептала Наку.
— О великодушный Эрумий, посланец воли Фигософа, не переживай — мы сами поняли, что ты от волнения оговорился! — воскликнул Нак. — Если ты приказываешь, конечно, мы оставим эти образцы живыми. Мы их только немного уже перестроили — заняли несколько любопытных для нас качеств, так сказать, опустошили их слегка. По праву Гвадария!
При упоминании о Гвадарии посланник высоко взвился и гортанно закричал. За ним закричали остальные, только Кеворка почему-то отвернулся и заплакал.
— Мы останемся живыми? А зачем? — спросил Витя.
Рэта Берга, хитро сощурившись, поманила к себе Аленьку, и он, спотыкаясь на каждом шагу, обреченно потащился к ней.
Нак Пакуа костлявой рукой схватил Витю:
— А вот этот лупоглазый экземпляр — мой. У него, как мне предвидится, достаточно широкий кругозор. Он смотрит сразу на все триста с лишним градусов и, возможно, даже в корень! Хочешь стать великим ученым, великим пауковским-науковским?
— Хочу! — сразу оживился Витя. — А что для этого надо?
— Надо всех забыть!
— Я забуду — только возьмите!
— И Чапу? — тихо спросил Кеворка, но никто не обратил на него внимания.
Перевертыш потащил к себе Киму. Он выкручивал ей руки, щелкал по носу, бил по щекам, подбрасывал вверх и крутил потом вокруг себя со страшной силой и скоростью, а после отбросил в сторону, и Кима теперь сама закрутилась, как юла, лицо у нее было все белое, помертвелое было у нее лицо.
Мягко и совершенно бесшумно к Наташе подошла сзади Каракумовая Шуба и обняла ее, легла на ее плечи тяжелым грузом. Наташа сразу почувствовала, как выветриваются из нее последние остатки былой радости и смеха. Веселье, радость и смех больше уже не принадлежали Наташе, они стали достоянием Шубы, которую Наташа по своему желанию уже никогда не могла с себя сбросить. Ей сразу стало все вокруг неинтересно, и все наши лица стали вызывать в ней одно лишь раздражение и отвращение и ничего больше.
— Что с вами?! — закричал Кеворка в каком то диком отчаянии, прямо как тогда во дворе, когда его схватил Раплет.
Мы не обернулись на его голос, далекий голос далекой Земли, где все мы были Родственниками Зимы, а Кеворка — Сыном Лета.
— Я, может быть, даже очень хочу стать карком, — радостно сказал Аленька. — Только бы хорошо кормили!
— А я выучусь на Ноленса! — сказал Витя заносчиво. — И всех погублю.
— Я буду страдать! — сообщила Кима. — Мне это нравится.
— А ты, Наташа? — Кеворка коснулся ее руки.
— Мне все равно, мне все бесцветно, — сказала Наташа.
— Что с вами сделали! — кричал Кеворка. — Наташа, очнись, ты же была самая из нас удивительная! — Он подскочил к Наташе и затряс ее за плечи. — Беги отсюда, все бегите! Я обещал, что приду вам на помощь! Дома вы отогреетесь, придете в себя. Быстрей — я покажу вам выход…
Холодная пятерня Раплета зажала Кеворке рот.
— Ты забылся. Там, на Земле, ты потерял свое достоинство. Я думал, что здесь, на родине, ты обретешь его снова, но я просчитался.
— Ты просчитался, мы все просчитались… Я полюбил их!
Слова Кеворки произвели действие подобное урагану. Ужас запечатлелся на ненаших лицах.
— У него болезнь Вилта, он привез ее оттуда! — в панике закричал Нак Пакуа. — В камеру его, в Вэг!
Немедленно вбежали великаны, схватили Кеворку и поволокли его в липучую камеру.
Нас рассовали по разным риотронам и — запакованные — мы помчались кто куда, каждый навстречу своей собственной альдебанской судьбе.
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ АЛЬДЕБАРАНА
История Альдебаранской системы среди всего прочего рассматривает множество всяких разнообразных времен и даже тот период, когда само Хартингское Время не было Хартингским, а было обыкновенным, простым временем с маленькой буквы.
Оно тогда еще не было открыто и жило себе тихо-мирно в свое удовольствие и подчинялось обычным законам, то есть текло из прошлого в настоящее, а через него перетекало в будущее, но справедливости ради следует заметить, что даже в ту давнюю, запредельную пору оно все-таки уже носило довольно расплывчатый характер и порой выливалось неизвестно во что.
Подобно всем великим открытиям Хартингское Время было открыто совершенно случайно — одним страшно невежественным, старым и глупым карком, когда тот однажды ранним утром вышел на свою просеку штивы, уселся перед штивой в рабочую позу на корточки и в этой своей излюбленной рабочей позе вздохнул ни с того ни с сего: «Когда же оно кончится, это проклятое время?!»
Предхартинское время оказалось на деле очень обидчивым, оно взяло и кончилось, и открылось совершенно другое, пока что малое, но уже Время.
Нак Пакуа в своем Лабиринте сразу почувствовал, что время резко изменилось, по своему обычаю, он стал искать виноватого и в конце концов вычислил того самого невежественного карка.
