- Ну и праздничек нам предстоит! - повторил Капусов-старший. - Ну и ночка новогодняя!
Капуста молча открывала сумки, бросала вещи.
Я себя чувствовал лишним и подумал: что там делает мама?
Капусов-старший ушел, а мы отыскали огрызок веника и вымели весь дом. Окна завесили одеялами.
Сразу потеплело и сделалось уютно. На столе появилась скатерть. А потом развернули рулон рисованных плакатов и стали развешивать на стены. Смешные рисунки. Дружеский шарж на Капусова-старшего. На полосе обоев метра в два - фигура в хитоне. Вокруг лысины - нимб из волосиков, пучок бороды. Похож. Ноги в сандалиях, подпоясан веревкой, а на поясе связка ключей. Фон ворота с надписью "Эрмитаж". Я, конечно, понял, что нужно понимать шире: "Мир прекрасного", и ухмыльнулся. Шарж на Мишку Капусова:
сидит на стопке книг, нога на ногу, колено снизу огромные очки подпирает. И вдруг развертываем следующий плакат... Тонина вполоборота. Внешность, конечно, утрирована. Подбородок еще массивнее, глаза под тяжестью век совсем провисли, прическа еще пышнее, а вместо узла на затылке кукиш. Но и в таком виде сразу понятно - красавица. Подарили бы мне этот портрет. Я бы его всю жизнь хранил.
- Это же Антонина Ивановна! Ты ведь говорил, что она приедет?
Я взял какую-то фальшивую ноту, но они не заметили, ни к чему им было следить за моими интонациями.
- Будет ваша Антонина Ивановна, - сказала Капуста.
- Вот хорошо, - сказал я без всякого энтузиазма.
- А пока она не приехала, - приказала Капуста, - берите кастрюлю, картошку и валяйте к сторожу. Поставите варить в мундире.
Капуста мне даже нравится. Она простая и расторопная. Вон как уборку организовала. И голос у нее тихий. Тонкий, хрипловатый и ломкий, как старый пергамент, - голос старушки и ребенка одновременно.
Приятный голос, трогательный какой-то. Капуста и Тонина двоюродные сестры, они совсем не похожи. Но Капуста для меня стоит в кругу Тонининого света, а Мишка Капусов - за кругом.
Мы с кастрюлей двинулись по следу саней и проваливались через каждые три шага по колено. Пришлось идти обратно и надеть лыжи. У сторожа топилась плита. Жара стояла африканская.
Возвращаясь, услышали из дома смех Тонины. Приехала. Хоть бы без мужа. Я заранее не любил ее мужа.
Капусов сказал, что муж Тонины инженер, и я презрительно окрестил его "технарь".
Тонина была в брюках и свитере, раскрасневшаяся, болтала, смеялась, полуобняла нас с Капусовым. Дом с ее появлением стал живым и теплым. Муж Тонины кивнул нам издали. Мог хотя бы из приличия со мной познакомиться. Вот за каких людей выходят замуж такие женщины, как Тонина! Технарь - ни то ни се.
Говорит о рыбной ловле. Капусов-отец беседу поддерживает, только голову на отсечение даю, он удочку вблизи не видел.
Капусов-отец с Технарем елку принесли, и мы стали ее украшать игрушками, яблоками и конфетами.
- У меня есть маленький сюрприз, - сказал Капусов-отец. - Я обещал молчать, но по секрету проговорюсь - объявился Серега Гусев. Обещал сюда подъехать.
Тонина с мужем обрадовались, но так, будто Гусев этот им безразличен и радуются они из приличия.
Скоро нас послали за картошкой. Прошло всего минут сорок, а уже стемнело. Звезды высыпали. Ночь прозрачная, как льдинка. Мы бежали на лыжах и вдруг страшно развеселились, всю дорогу пели, кричали, хохотали, как дикие. Обратно несли чайник с кипятком и картошку. О том, чтобы шлепнуться, не могло быть и речи, а это нелегко: руки заняты, идем без палок, осторожно и опять давимся от смеха. А в голове у меня одно: она там ждет, в доме.
Свет из комнаты почти не пробивался, зато веранда - маяк. И вот уже световая дорожка легла нам под ноги, и мы, как по ковру, подошли к крыльцу.
В комнате негромко играл магнитофон. В коридоре Капусов-старший и Технарь пытались растопить "голландку". Тонина и Капуста сидели при свече и вполголоса разговаривали. В комнату я не рискнул войти и сел около печки. В проем двери видел два нежных лица, истаявших в неярком свете. Меня наполнило спокойствие, счастье и тихий, умиленный восторг. Ради этого я ехал. Большего, лучшего не хотел.
Растопив печку, Технарь и Капусов зажгли в комнате свет. Все испортили. Пили за старый год. И нам с Мишкой сухого вина налили. Кислая водичка это вино, но приятная.
Однажды попробовал водку - чуть не вытошнило.
Если честно, то мне больше всего нравится сладкое вино. Но любить сладкие вина - дурной тон. А сухие невйусными кажутся только с непривычки. Мне вот кофе без молока тоже не нравился сначала, а потом попил и привык. Просто нужно научиться в не совсем вкусном находить вкус. Кстати, в этом есть своеобразная прелесть.
Я вспомнил про того Гусева, который все не появлялся, и тут же заметил, что остальные тоже помнят о нем и ждут. Что же это за Гусев? Забыл спросить Мишку по пути к сторожу.
Пошли какие-то разговоры, где каждый упражнялся в остроумии. Часто с недомолвками. Мишке еще удавалось вставить слово, а мне совсем нет.
Поначалу, кажется, Тонину смущало мое присутствие. Все-таки ее ученик. Но потом она стала совсем естественной, только раза два назвала нас "дети мои" - так она обращается к классу, если у нее хорошее настроение.
Капусов-старший сказал:
- А сейчас тест. Отвечаем по очереди. Как вы относитесь к лошадям?
Капуста молчала, должно быть, знала, что это за тест.
Технарь. Я люблю лошадей.
Тонина. Хорошо. У них прекрасные глаза.
Мишка. Я мечтаю на них скакать.
Я. Положительно. Но я их редко встречаю.
Капусов-отец хохотнул.
- А как вы относитесь к чайкам?
Я судорожно придумывал хоть что-то мало-мальски оригинальное.
Технарь. Никак.
Тонина. Двояко. С виду красивая птица, а ест отбросы. И криклива чересчур.
Мишка (а ведь и он, наверно, тужился что-то интересное сказать, да не получилось). Как Антонина Ивановна.
Я. Люблю чаек. Люблю, когда они на воде качаются.
И когда стоят на своих длинных ногах. И на суше люблю их и на воде.
Тут Капусов-отец захохотал оглушительно, а Ка-- пуста подхихикивала. В душе я торжествовал.
- А как вы к морю относитесь?
Технарь. Я люблю море, особенно в бархатный сезон.
Тонина. Море люблю, только плаваю, как топор.
Мишка. Я тоже.
Я. Не люблю море. Я реки люблю.
- А теперь вспомните свои ответы. Отношение к лошадям - это отношение к мужчинам, к чайкам - к женщинам, к морю - к любви.
Все на минуту задумались, припоминая свои ответы, и натянуто засмеялись.
- Фу, какая ерунда! - сказала Тонина. - Глупейшая штука.
Потом заговорили кто о чем. Технарь кричал:
- Литература - заменитель жизни! Литература - глушитель жизни.
Тонина махала на него рукой:
- Перестань, Коля!
Капусов-отец изрекал:
- Гуманизм - это боль.
Технарь неистовствовал:
- Мемуары - это замочная скважина!
Капусов фантазировал:
- Со своей супруги я бы заказал писать портрет Ренуару, а с Тонечки Валентину Серову, ну, а Михайлу Михайловича...
Открыли еще бутылку вина. Я опять вспомнил о Гусеве. И опять почувствовал вокруг ожидание.
- Скучнова-та, - отчетливо сказал Мишка.
Капуста встрепенулась.
- Ну ладно, пора накрывать на стол. Накрываю на шестерых.
Тонина сказала, что идет переодеваться в другую комнату. Мы болтались под ногами у старших. И вдруг мы услышали скрип лыж, потом дверь хлопнула и, протопав по коридору, появился мужчина - большой, ростом под притолоку, и очень похожий на мальчишку.
У него симпатичная круглая голова и волосы ежиком.
Такие нравятся с первого взгляда.
Капусовы и Технарь затолпились и заговорили. Со мной и Мишкой мужчина тоже поздоровался за руку и представился: "Сергей". Просто "Сергей" - а ему уже к сорока.
И тут по коридору прозвучали каблуки. Все обернулись. В дверях стояла Тонина.
Такой красивой я ее никогда не видел. В длинном нежно-голубом платье, юбка завивается клиньями:
клин голубой, клин кремовый. Волосы светлые, воздушные. Если бы она растаяла сейчас в воздухе, никто бы не удивился, такая она была. И все это чувствовали. Технарь смотрел на нее с непонятным выражением изумления и недовольства.
Тогда Тонина сделала шаг к Гусеву и протянула ему руку. А он даже не заметил, так напряженно смотрел ей в лицо, когда же опомнился, как-то торопливо схватил ее руку и долго, очень долго тряс.
- Здравствуй, Тосенька. Вот время-то летит! - забормотал.
Я понял, что всем нужно выйти, чтобы они могли просто поздороваться. Как остальные не понимают?
И я вышел.
У печки стояли два пенька-чурбана. Я сел, открыл заслонку и стал подкладывать дровины. Огонь хватался за поленья, облизывая, обгладывая их, превращая в загадочные замки и руины с переходами, кельями и перегородками, тонкими, как папиросная бумага.
Я думал о матери. Скоро двенадцать. Сидит она одна или спать легла? У нас даже телевизора нет.
А может, плачет там под елкой, где качается балерина в ватной абрикосовой юбке. Я бросил маму, и ради кого? Чего? Чтобы чувствовать себя здесь чужим и лишним? Кто я? Приятель Мишки Капусова, приехал, чтобы ему не было скучно.
