Я вспомнил о них теперь — спустя пятьдесят с лишком лет.
У нас в саду была клумба. На ней мама ещё весной посадила много разных цветов. Больше всех из них мне нравился душистый табак. Нравился прежде всего потому, что это были не совсем обыкновенные цветы. На день, и особенно в жару, сами цветы свёртывали свои лепестки, превращались в зеленоватые трубочки. Они поникали на своих стеблях головками вниз и казались совсем увядшими. Но как только заходило солнце, наступал вечер, цветы табака раскрывали нежные лепестки и поднимали головки. В темноте они походили на крупные белые звёзды, и от них исходил сильный, очень приятный запах. Этот запах разливался по всему саду и вместе с вечерней прохладой проникал в дом через настежь раскрытые окна.
Мы с Михалычем частенько сиживали после ужина на лавочке перед клумбой и, как Михалыч любил говорить, «заправляли на ночь носы душистым табачком».
— Вот дух-то хорош! — восхищался Михалыч, всей грудью вдыхая запах белых ночных цветов.
Я тоже, подражая ему, старался дышать как можно глубже и даже свистел и сопел носом от особого усердия.
Так обычно сидели мы, дыша ароматом цветов, с полчасика. Потом являлась мама и уводила меня спать.
Но однажды вечером я открыл, что цветы душистого табака замечательны не только тем, что свёртывают днём и раскрывают на ночь свои лепестки, не только тем, что чудесно пахнут в часы вечерней прохлады, — я открыл, что эти цветы обладают ещё одним важным свойством. Об этом я сейчас и расскажу.
Был очень тихий и тёплый вечер, какой часто бывает уже в конце лета. Мы с Михалычем, как всегда, перед сном сидели в саду на лавочке. Стемнело. В траве на все лады трещали невидимые кузнечики, и где-то в рассохшейся стенке сарая монотонно тюрлюкал сверчок.
Воздух был неподвижным, и как-то особенно сильно пахли цветы табака. Их крупные звёзды смутно белели на густо-зелёном, почти чёрном фоне клумбы.
— Как настоящие звёзды среди туч, — сказал Михалыч, указывая на клумбу.
Я стал не отрываясь глядеть на белые цветы, пытаясь представить себе, что это действительно звёзды.
Вдруг мне показалось, что одна из этих звёздочек как будто замигала. Она то исчезала из глаз, то вновь появлялась. При этом она слегка покачивалась и вся Дрожала. Звёздочка ожила. Я с удивлением смотрел на неё, думая, что, может быть, у меня просто рябит в глазах. Нет, это что-то другое. Вот теперь первая звёздочка уже не мигает и не дрожит, а замигала соседняя, потом ещё одна.
— Ты слышишь, что-то гудит? — сказал Михалыч.
Тут я обратил внимание на то, что со стороны клумбы до нас доносился какой-то слабый равномерный гул, похожий на пчелиное жужжание.
— А вы видите, как цветы мигают? — в свою очередь, спросил я Михалыча.
Но он видел хуже меня и ничего не мог разглядеть.
Тогда я встал с лавки и осторожно, крадучись подошёл к самой клумбе.
Вот замигал один из белых цветков. От него-то и слышится этот странный гул. Я вгляделся получше. «Да сам цветок вовсе не мигает. Его то заслоняет, то вновь открывает какой-то тёмный предмет. Он и гудит. Бабочка, большая ночная бабочка», — догадался я.
Подбежав к Михалычу, я радостно сообщил ему о своём открытии.
— Скорей неси сачок! — скомандовал он. Но я уже нёсся к дому.
— Юрочка, спать, спать иди, — встретила меня в дверях мама. — Уже поздно.
— Мамочка, ради бога! Там бабочка огромная, ночная.
— Где, какие бабочки по ночам? Совсем с ума сошли!
Не слушая, что ещё говорила мама, я убежал в кабинет Михалыча, схватил сачок и помчался обратно в сад. Прибежал. «Где, где она?»
Но на клумбе всё было спокойно и неподвижно, Не мигал, не вздрагивал ни один цветок, и не слыш; но было таинственного гудения.
— Улетела, — уныло сказал я. — Больше не прилетит.
— Да, маху мы с тобой дали, — отозвался Михалыч. — Нужно бы сразу сачок с собой захватить. Ну, не горюй, не сегодня, так завтра мы её всё равно поймаем.
— А какая огромная! — упавшим голосом ответил я — Знаете, с воробья, не меньше.
— Наверное, это была мёртвая глава, — сказал Михалыч.
Я почувствовал, как у меня от волнения сжалось сердце. Мёртвая глава! Конечно, это была именно она…
Я сразу вспомнил ее на картинке. Всю темно-серую, коричневатую, а на туловище будто нарисован желтоватый человеческий череп. За это и прозвали её мёртвой главой. Как же я допустил, что она улетела!.. Теперь никогда, никогда в жизни уже её не поймаю.
— Юра, иди сейчас же спать! — послышался с крыльца голос мамы.
— Не пойду, я мёртвую главу караулю! — чуть не плача, ответил я.
— Мёртвая голова? — испугалась мама, торопливо сходя с крыльца. — Чья голова, зачем она тебе понадобилась?
— Мадам, вы совершенно не осведомлены в энтомологии. Мёртвая глава! Это ночная бабочка, очень крупная и очень редкая. Мы её сейчас и караулим.
Узнав, в чём дело, мама успокоилась, но строго сказала:
— Ну хорошо. Вот ещё пять минут можешь покараулить кого хочешь, а потом изволь сейчас же спать идти. А то больше не позволю этими глупостями заниматься.
«Поймать мёртвую главу — это значит заниматься глупостями, — подумал я с горечью. — Даже мама, родная, добрая, такая умная, и та понять не может, что сегодня надо хоть всю ночь здесь просидеть, раз где-то поблизости летает мёртвая глава».
И я ясно представил себе, как в ночной темноте носится над цветами огромная, как ночная птица, таинственная бабочка, подлетает к цветку, но не садится на него, как какая-нибудь крапивница или белянка, а трепещется в воздухе на одном месте у самой чашечки цветка, запуская в неё на лету свой длинный хоботок.
Ах, как быстро летит время! Наверняка уже прошло больше пяти минут. Сейчас мама выйдет на крыльцо и каким-то чужим, сердитым голосом скажет: «Ну, довольно, сейчас же домой».
И на это уже ничего нельзя возразить. Нужно сейчас же повиноваться. Даже Михалыч и тот уже не поможет, а покорно подтвердит: «Нужно, братец, идти, ничего не поделаешь».
Вот уже, кажется, скрипнула входная дверь. Ах, если бы часы в столовой остановились! Ведь могут же они хоть раз в жизни сломаться.
Таинственный лёгкий гул сразу прервал мои размышления.
— Юра, слышишь? — шепнул Михалыч.
Я ничего не ответил, так и замер, впившись глазами в белые головки цветов.
«Где, где она?!»
Вот замигала одна из звёздочек. Не чуя под собой ног, я, как во сне, сделал шаг, другой. Занёс сачок.
Большое тёмное тело бабочки едва касалось цветка, и он слегка покачивался.
Нужно сделать движение сачком, будто срываешь что-то. Пора. Скорее. Дорога каждая секунда. Вот уже бабочка покинула цветок. Улетела? Нет, перебралась к другому.
Я опять занёс сачок. Но рука дрожала, не слушалась. Упущу, обязательно упущу.
— Лови, что ж ты стоишь?! — послышался голос Михалыча.
Я с отчаянием, совсем не целясь, махнул сачком, сорвав сразу несколько цветков. Но бабочка, где же она? В сачке или нет?
— Поймал, поймал? Да говори же! — чуть не закричал Михалыч.
— Не знаю. Ничего в сачке не шевелится.
— Эх ты, разиня! Тебе только мух ловить! — Михалыч встал и, не глядя на меня, пошёл в дом. Совсем убитый, я поплёлся за ним.
— Ну что, поймали? — встретила нас мама.
— Уже одиннадцатый час. Просто безобразие!
— Мамочка, я мёртвую главу упустил! — в отчаянии сказал я.
— Ну, упустил, и ничего. Еще поймаешь, — начала утешать меня мама. — Не огорчайся, обязательно поймаешь. Я завтра тоже с тобой ловить пойду.
Я уже хотел расправить сачок и вытряхнуть из него сорванные головки цветков, как вдруг заметил, что внутри сачка копошится что-то живое. Тонкая марля в одном месте слегка шевелилась.
— Мама, Михалыч! — не своим голосом закричал я. — Она здесь, здесь, в сачке!
— Где? Стой, не упусти! — послышался ответный крик. Михалыч уже нёсся ко мне на помощь.
Он выхватил у меня из руки свёрнутый сачок и, придерживая, чтобы он не раскрылся, побежал в кабинет. Я — следом за ним. Мама — за нами.
В кабинете Михалыч положил сачок на письменный стол, достал из шкафчика пузырёк с эфиром и капнул несколько капель прямо на марлю, там, где под нею шевелилось что-то живое.
— Теперь готова! — победоносно сказал Михалыч. — Можно раскрыть и посмотреть.
— Подожди, дай только окно закрою… Ну-ка ещё улетит, — переполошилась мама.
— Нет, уж теперь никуда не улетит»
Михалыч вытряс на стол всё содержимое сачка, И мы бросились его рассматривать.
На столе лежало несколько цветков душистого табака и крупная тёмно-бурая ночная бабочка.
Михалыч осторожно пинцетом взял её, поднёс к лампе.
Увы, никакого черепа на её туловище не оказалось.
— Это не она, — с некоторым разочарованием сказал Михалыч. — Это какой-то бражник. Ну ничего, тоже отличный трофей. Такого у нас в коллекции нет.
