– Нет, пожалуйста, – взмолилась я, – я вас очень прошу. Он уже и так всё понял. И раскаялся! Больше этого не повторится.
– Слушай, Лиз, не строй из себя посла мира, а? Он сделал, он и отвечает.
– Не надо, пожалуйста, – повторила я. – Завуч потребует, чтобы он признался, кто его послал.
– Ну и пусть признается. Мы примем меры.
– Не надо мер! Они сами должны разобраться. Он им сам должен сказать, что больше не с ними. Иначе это всё плохо кончится.
Ужасно тяжело было спорить с учительницей, если честно. Я спорить в принципе не умею. А тут ещё и с преподавателем. Видно, и Улитка об этом подумала.
Потому что внезапно она нацепила то самое выражение лица. «Ври, да не завирайся».
– А скажи мне, Макарова, – начала она, – ты ведь раньше не была такой разговорчивой барышней? Не спорила ни с кем. Что это ты вдруг вступаешься за парней? Может, они просто тебя подослали? Может, ты тоже проходишь это испытание? Может, вы меня совсем там за дуру держите?
Она начала распаляться, как всегда, когда сталкивалась с несправедливостью.
– А? Давайте, типа, журнал свистнем, оценки исправим, а потом Макарова сходит, бедной овечкой прикинется и вернёт. И эта дурында Улитка ей поверит? Что ты на меня смотришь? Думаешь, мы не в курсе кличек, которые вы нам даёте? А?
А я даже и не знаю, о чём конкретно я думала. Скорее всего, о том, что во рту у меня стало кисло. А нос как будто заложило. А папа предупреждал, между прочим… Что всё на меня и свалят.
Улитка смотрела на меня с презрением. И во рту становилось всё кислее и кислее. И хотелось сплюнуть и заорать: «Да мой отец вообще в тюрьме сидит! И это – настоящий бесконечный кошмар!»
– Мой папа… – начала я и замолчала. Потому что у неё зазвонил телефон.
– Алё! – закричала Улитка в телефон таким голосом, что мне стало жутко. – Ну что, Галя?! Что у вас? Капельницу? Ну я так и знала… Ну откуда, слушай, понятное же дело… И что? Сбили? О Господи, какое счастье-то… Ну как он сейчас? Спит? Ну пусть спит, маленький, пусть… Вот уж намаялось дитё. Он хоть не сильно плакал? Да-да, я понимаю. Ну, Галь, он, когда вырастет, ничего не вспомнит! Ни-че-го!
Улитка высморкалась в свой платок.
– Галечка, а не хрипит? Да? А чем лечат? Антибиотики… Ну не переживай, Галечка, пусть антибиотики, главное – чтобы вниз не спустилось. Я вам и аппарат купила, для дыхания. Ох ты, я же три тысячи за него отдать должна! Сейчас отнесу… Давай, доченька, держитесь там. Завтра привезу вам…
Улитка окинула глазами стол и добавила задумчиво:
– Еды-то…
Она положила трубку. Вздохнула шумно, утёрла лицо.
– Сбили там температуру. Капельницей, – поделилась она, – как ты и говорила.
– Хорошо.
– Ну чего ты злишься? Перестань. А ты бы так не подумала на моём месте? Что вы все там заодно? Ну прости, прости. Лиз, но так, как предлагаешь ты, я сделать не могу. Принесу я завтра утром журнал и что скажу? Врать я не буду, предупреждаю.
– Скажите, что к вам пришёл виновник и вернул журнал. И что вы в нём уверены. Что он не повторит.
– Какой виновник?
– Ну я!
– Ты же не виновата.
– Так вы же меня только что во всём обвинили!
– Лиз, ну перестань же, говорю! Я живой человек, психовала я из-за Митьки. Вон посмотри… Одной свёклы килограмм, наверное, натёрла. Не хочешь, кстати?
– Нет, спасибо. Вы же своим обещали.
– Да не примут там свёклу с майонезом. А самой-то куда ещё есть…
Она покосилась на свои ноги. Потом на меня. И спрятала их под стол. Даже скатертью прикрыла, как пледом.
– Чего делать-то, Лиз? – жалобно спросила она.
– Давайте я поручусь перед вами за Андрюшу? – предложила я. – Ну вроде как под мою ответственность. А вы им тоже скажете, что ручаетесь за виновника.
– Да как я могу за него ручаться-то, Лиз? Ты вот пришла. За тебя ручаюсь, у тебя по глазам видно, что не врёшь. А он – что? Где видно, что он осознал, как говорили в советское время? Где? По каким признакам? Понимаешь, Лиз, есть такая вещь, как ответственность.
– Понимаю. Ещё как.
– Да что вы понимаете в ответственности. Вам лишь бы одно – чтобы не ругали, чтобы поверили, что в последний раз… А моя ответственность в том заключается, чтобы вас нормальными людьми выпустить в мир. Вот смотри, Андрей твой. Вот сейчас закроем мы глаза на его проступок. И какой он сделает вывод? Что можно сухим из воды вылезти, что бы ты ни натворил. Отлично, да? Как вы говорите, супер? А догадываешься, что он тогда во взрослой жизни пробовать начнёт? И кто будет виноват? Я! Потому что не объяснила, что за каждое преступление должно быть наказание.
У меня так и рвалось наружу про преступления и наказания. Иногда «во взрослой жизни» люди получают наказания без преступления, между прочим! Иногда надо просто верить людям. То есть мне.
– Вы вот думаете, что мы, учителя, какие-то монстры, – продолжала проповедовать Улитка, – а мы, между прочим, мамы! И у нас тоже есть дети. И мы понимаем, что такое ответственность за детей…
И ля-ля-ля… А у меня в голове закрутилось слово «проповедовать». Где я его слышала? Или видела? В написанном виде. Давай, зрительная память! Давай-выдавай! Ну?
А!
Точно!
Это же было написано на двери. Маркером. В старой квартире на Рязанском проспекте. «Проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, учить с кафедры – гораздо легче, чем воспитывать одного ребёнка. А. П. Герцен». Это папа написал. Когда родилась Ирка. Но смешным мне показалось это только сейчас.
– Ну что ты улыбаешься? – не унималась Улитка. – Ты же ему медвежью услугу оказываешь, своему Андрюше. Стираешь границы дозволенного. Неужели ты просто поверишь ему на слово?
– Мой папа, – сказала я, – он детский писатель. И как-то раз он давал интервью журналу. И в нём сказал: детские книги должны заканчиваться хорошо. Добро должно побеждать зло. Потому что в детстве должна быть сделана прививка доброты. Сработает, не сработает эта прививка – никто не знает. Но её надо сделать.
– Идеалисты вы с папой, – вздохнула Улитка.
– Ну я пошла, – поднялась я. – Там проснулись… Наверное.
– Кто?
– Ну, ребёнок.
– Какой ребёнок? У тебя что, ребёнок?!
– Он не мой.
– Немой?
Я подумала: может, я сплю? Что за бесконечный цирк с конями? То есть с козлами… Кстати, а соблазнительно было бы сейчас наврать, что у меня ребёнок, нет, хуже, у нас с Дроботенко ребёнок, и поэтому я его пытаюсь отмазать. А главное – вот в эту дурь Улитка небось и поверит. Класс.
– Сестра Андрюшина, я с ней сижу, – объяснила я.
– Зачем? Они тебе деньги платят?
– Просто так сижу. Потому что я её люблю.
– Можно подумать, я всех ненавижу, – пробурчала Улитка. – Ладно, Лиза. Ну просто пойми меня. Мне ведь обидно, когда меня… Как это сказать?
– Используют? То есть пользуются добротой? Я понимаю. Но, знаете, зато про вас только хорошее в классе говорят. Потому что знают, что к вам можно за помощью обратиться.
– Ладно, психолог, – улыбнулась Улитка, – иди домой, поздно. Я сейчас тоже пойду, в аптеку деньги верну. Разберёмся мы с журналом. А у тебя папа правда детский писатель? Принесла бы что-нибудь, прочли бы в классе.
– Но папа… Хотя ладно. Я постараюсь.
– Спасибо. Слушай, а ты… Кулебяку не хочешь случайно?
Я не хотела совсем. Но и обижать Улитку тоже не хотела. Поэтому согласилась взять кусок с собой. А пока она отрезала и заворачивала его в фольгу, я спросила осторожно:
– А вы… знаете, что у вас на футболке написано?
– Это не моя, это дочкина, она из Испании привезла, а что?
– Это не очень приличная надпись. Честно. Извините, что я сказала.
– Да ладно, – отмахнулась она, – кто поймёт-то.
– Ну вот я поняла… Или испанцы какие-нибудь… Вдруг встретите.
– Ну хорошо, – засмеялась она, – в Испанию я в ней не поеду. Хотя я туда и так не собираюсь.
– Вы не обиделись? – уточнила я.
– Нет. Приятно, что кто-то заботится обо мне. Хорошая ты девочка, Лиза. Твои родители должны тобой гордиться.
Когда я вышла на улицу, то достала телефон и кинула папе эсэмэску. «Всё прошло отлично. Классная простит его, если я принесу от тебя новый рассказ для детей. Напишешь, а? Потом с мамой передашь. Целую. М-П».
А потом всё-таки развернула кулебяку и откусила кусочек. Вкусная она была, хоть и горелая.
На следующий день Улитка вернула журнал на место, но по школе разнеслось, конечно, что в учительской что-то было неладно, то ли спёрли туфли химички, то ли Ломоносову приклеили ресницы накладные (бюст стоял на учительском холодильнике). То ли украли журнал, но это вряд ли.
Андрюша, которого я в тот вечер нашла глубоко спящим на коврике у кровати сестры, поклялся мне, что не подойдёт больше к Фоксу, и в доказательство уничтожил всю кулебяку.
После физики Алаша громко предложил Фоксу «разобраться с Дроботом», то тот только отмахнулся: «Потом!» – и я немного успокоилась.
Но главная новость была такая: утром, передав Кьяру Татьяне, я обнаружила в мобильном ответ от папы. Он написал: «Вы с мамой можете приехать вдвоём в субботу».
