– Ветка, что случилось? Ты его прогнала? Или чем-то сильно-сильно обидела? Почему он от нас ушёл?
– Отвянь, – я сбросила с плеч её руку.
А Лариса Григорьевна на литературе сказала с сожалением и упрёком, в упор глядя на Тимку Певченко:
– Тимофей. Это, наверное, из-за тебя Лев Капитонов перешёл в параллельный класс?
– А чего я? Я-то при чём, Лариса Григорьевна? Это вы Покровскую спрашивайте. Это она его довела.
Он прав.
– Очень зря, – укоряющий взгляд классной перелетел на меня. – Такой серьёзный человек. Правда, Виолетта?
Я пожала плечами.
Серьёзный человек! Смешная характеристика. Как будто она о чём-то говорит.
Захар пересел ко мне. Не спросил – можно, нельзя. Сел молча, как только прозвенел звонок на второй урок. А потом, глядя на учительницу, выставил передо мной спортивный кулак. Под партой его просунул, чтобы другие не видели.
– Покровская, я тебя убью за вчерашнее, – зверски прошептал он.
– Прости, – шёпотом ответила я.
Понятное дело, за театр и Лёва готов был меня убить.
Он почти сделал это.
Захар мне театр простил. Лёва не простит никогда. У меня даже нет возможности перед ним извиниться.
Была ли я рада, что Захар пересел ко мне? Что за вопрос! Я была счастлива! Но к счастью примешивалась горечь. Говорят: ложка дёгтя в бочке мёда. Вот у меня также было. Мой мёд ужасно горчил.
Когда в школе или дома на лестничной площадке я встречала Лёву и он вежливо здоровался со мной, у меня горестно сжималось сердце. Он никогда не разговаривал, просто вежливо здоровался, понимаете, да? Один раз в школе при встрече с ним у меня из рук выпал учебник. Он поднял его и с вежливейшей улыбкой подал мне. Я ненавижу эту его сладкую вежливую улыбку.
Вот и всё его внимание теперь. И я больше никогда не услышу обращённое ко мне: «Рябинка!»
И когда в музыкальном классе он играл на фоно после уроков, я, как собака, стояла за дверью и слушала чудные звуки.
Вот так однажды и застукал меня Захар.
– Эй, Вета! Ты чё тут?
Я прижала палец к губам. Прошептала:
– Тише. Слушаю. Музыка.
– А-а… А кто это там бряцает?
Захар взялся за ручку, чтобы открыть дверь, но я прижала её своим телом.
– Не надо мешать.
– Я тихонько посмотрю.
Он отодвинул меня от дверей и заглянул. Увидев Лёву, тут же захлопнул её. На лице его появилось надменное выражение. Даже не знала, что у него может быть такое лицо. Как у верблюда. Да, того самого, знакомого нашего.
– Ты, Покровская, музыку любишь или его? – посмотрел на меня свысока.
– Тебя, – ответила я. И тут моё сердце сжалось.
– Чё? Чё ты сказала?
– Тебя, – повторила я. А внутри опять заскреблось: «Да что ты?»
– Чё ты сказала, Покровская?
– Ты слышал.
– А мне чё делать?
– Не знаю.
Захар взял мою руку и поднёс к лицу. Моей рукой он протёр свои сухие щёки, лоб. Подержал ладонь около губ. Подышал в неё, как дышат на руки во время мороза.
Я отняла руку.
– Захар…
– Ну, я Захар, – прошептал он, – а чё?
– Мне домой нужно.
– Да мне тоже. Я ведь тебя не держу, – сказал он и снова взял меня за руку. Крепко сжал.
– Тогда пойдём?
– Пойдём.
Мы оделись, вместе вышли на крыльцо. Он двери открыл и подождал, пока я выйду. Потрясающе! Умеет, оказывается, вежливым быть! Мог бы и одеться помочь в таком случае.
Мы живём в разных концах света, я уже говорила. Разошлись. Вот что было странно: я хотела, чтобы мы разошлись. И как можно быстрее!
Оглянулась.
И он оглянулся. И помахал мне рукой в чёрной перчатке. При этом улыбался, как ненормальный.
Я заскрипела по снегу сапожками на каблучках. Скрип был неуверенный. Скрип – остановка. Скрип-скрип – опять остановка. Что-то мешало мне жить и направлять свои стопы домой. Какая-то мысль не давала покоя.
И тут я остановилась как вкопанная. Снег перестал скрипеть. До меня, наконец, дошло.
Я сказала ему: «ТЕБЯ».
Я призналась ему в любви. Да, да! Несомненно! Вот почему он улыбался.
Но ведь это неправда! Ведь после того, как я сказала «ТЕБЯ», моё сердце, сжавшись, ответило: «НЕТ! Это уже не так!»
Это стало неправдой несколько дней назад.
Или… всё-таки правда?
Я повернулась и бросилась бежать обратно в школу.
Влетела на третий школьный этаж, к тем же дверям, за которым бушевал Шопен – я уже знала, что это Шопен.
Я опустилась на пол, опершись спиной на дверь музыкального кабинета. Рядом бросила рюкзачок. Сидела, подобрав под себя колени. А потом положила рюкзак на колени, уткнувшись в него, заревела. Шопен пробирался в меня и звенел там струящийся, юный, летучий. Я плакала от неправды. Я всё-таки обманула Захара. Хотя… нет, я не понимала ни-че-го. Знала только одно: неделю назад, перед театром, признание «люблю тебя» по отношению к Захару было бы чистейшей правдой. Всего неделю назад! Но сейчас, когда Лёва ушёл в другой класс, и виной этому была я, всё оказалось совсем не так.
Но почему?
Музыка смолкла.
Я вскочила и, схватив рюкзак, рванула вниз.
Мне вовсе не нужно, чтобы Капитонов меня видел.
Лёвка шагал впереди меня рядом с учительницей музыки. Я нарочно пропустила их вперёд, спрятавшись за углом кафешки. Мне хотелось посмотреть на Капитонова хотя бы со спины, хотелось узнать о его настроении. Да! Я коварно подслушивала! Я была такая же, как Зоя Васильевна – шпионка!
– Мне кажется, – говорил Лёва Светлане Евгеньевне, – мне стоило бы родиться где-нибудь в Австрии или в Венгрии в конце восемнадцатого века. Как раз творил Моцарт и недавно скончался Гайдн…
– И творил Бетховен, и Шопен начинал блистать, – с энтузиазмом подхватила Светлана Евгеньевна.
Их плечи соприкасались. Никаких наушников у Капитонова не было. Обычно они всегда при нём, если не в ушах, то перекинуты через шею. Сейчас ему не нужна была музыка, потому что рядом звучал голос Светланы Евгеньевны!
Я кусала губы от ревности и бессилия.
– А в начале девятнадцатого ворожил Паганини! – спокойно, но как-то восторженно-спокойно продолжал Лёвка. – Говорят, его скрипка была от дьявола. А может быть, от Бога? Может, его современники ошибались? Хотелось бы послушать! Почему я родился на двести лет позже?
– Я знаю, почему. Ты родился для двадцать первого века, Лёва. Ты очень талантлив.
И снова они столкнулись плечами! Да что такое! Они же нарочно сталкиваются! Им нравится!
– Спасибо.
– А ты знаешь, у меня есть подлинные ноты Мендельсона, – сообщила Светлана Евгеньевна в следующий момент.
От удивления Лёвка даже приостановился. Я чуть не воткнулась в его спину в сером пуховике.
– Да? Неужели? Такой антиквариат? Откуда?
– Мне подарил их один человек. Ещё когда я училась в консерватории. Они были изданы в Германии почти два века назад.
– Вот это да! Да вы же настоящая богачка!
– Согласна. Когда я была помоложе…
– Простите… – опять остановка. – А сколько вам лет?
– Много, Лёва, много. И это неважно. Так вот, я представляла себя в длинном платье с локонами, сидящей за старинным роялем.
– Представляю: горят свечи в бронзовом подсвечнике, вы играете Мендельсона и переноситесь на двести лет назад. Чудесно! Вы мне их покажете?
– Конечно. Я тебе их сыграю.
Светлана Евгеньевна в белом длинном платье… бронзовые подсвечники… свечи… Всё это оживало и в моей фантазии…
Я шла за ними, как собачонка, и так завидовала Светлане Евгеньевне, что в кровь искусала губы.
– Спасибо. А как вы очутились в нашей школе?
Ответа на Лёвин вопрос я не услышала, потому что они стали переходить улицу, а передо мной зажёгся красный, и тысячное стадо машин рванулось с дикой скоростью по мостовой, отрезая моё преследование.
