Некоторое время маски с интересом разглядывали друг друга. Так осваиваются два незнакомых пассажира, очутившись в одном купе. Но они были масками и им нетрудно было понять правила игры — ведь в масках всегда есть что-то примитивное, однозначное, как белое и черное, никаких оттенков.
Моим добровольным помощникам в Театре все было внове. И они восприняли его, как игру, — заговорили, перебивая друг друга, и каждый старался забежать вперед:
— Мы верных два дружка.
— Я — грустный.
— Я — веселый.
— Артисты драмкружка.
— Освистанные школой.
— Я плачу.
— Я смеюсь, я весел.
— Я скучаю.
— Я на свиданье мчусь.
— А я дитя качаю.
Что дальше? Они вопросительно смотрели на меня, словно я был суфлером и должен был подсказать им текст. Я молчал: мне самому было любопытно, как поведут себя мои новые друзья дальше. Они решили, что самое время настроиться на философский лад.
— Говорят, противоположности сходятся. Это про нас. Мы совершенно не похожи, но оба необходимы для жизни. Без любого из нас жизнь станет неполноценной, половинчатой — так начал Арлекин.
— Мы такие разные, что иногда не понимаем друг друга, — поддержал его Пьеро, — но случается, что печальный заливается смехом…
— А весельчак — слезами, — подхватил Арлекин, — мы как бы меняемся ролями. Только маски остаются прежними — печальная и веселая.
— А когда мы меняемся ролями, — перебил Арлекина Пьеро, — происходит неразбериха: надо смеяться, а на глаза наворачиваются слезы. Смешно, правда?..
По ходу мистерии в конце диалога в руках у Арлекина появилась тетрадка. Ничем не примечательная тетрадка в косую линеечку. Мои спутники еще не знали, что в Театре ничего не бывает случайным, даже сухой опавший листок… Арлекин вертел в руках тетрадку, не зная, что с ней делать. Не придавал ей значения:
Обычная тетрадка
В линеечку косую.
Одни примеры пишут,
А я слона рисую.
А я слона рисую
И девочку босую,
И девочку босую
В линеечку косую.
Он произнес свой монолог, пританцовывая, делая ударение на рифмы "Босую — косую — рисую". Пьеро же слушал его и пожимал плечами: все печальные люди — скептики.
Обычная страничка,
Где кляксы, как черничка.
Глаголы здесь чудили,
Задачки с рельс сходили…
Пьеро театрально вздохнул и уронил голову на грудь.
Неугомонный выдумщик и весельчак Арлекин вырвал из школьной тетрадки страничку, ту самую, где "кляксы, как черничка", и где "задачки с рельс сходили", проворно превратил его в бумажного журавлика и запустил незнаемо куда.
Бумажный Журавлик,
Бумажный Журавлик,
По небу плыви,
Как бесстрашный кораблик. Эг-ге!..
Артисты входили в роль. Они шутили, пританцовывали, слова вылетали из них легко и весело, как разноцветные шарики. Так они понимали мой Театр.
Но они не знали еще о сухом листке на снегу и не подразумевали, что в руках у них не обычная школьная тетрадь, а завязка мистерии. И что в следующее мгновенье, когда они перевернут страницу, все резко изменится.
Так оно и случилось. Пьеро взял в руки тетрадь и неожиданно прочел:
"Женя умерла 29 декабря в 12.30 часов утра 1941 года".
Что это значит? Может быть, эти слова попали сюда случайно совсем из другого спектакля? Они повернулись ко мне в надежде, что я поправлю ошибку. Но я молчал, потому что никакой ошибки не было. Возникла мучительная пауза. "Женя умерла…" Эти слова не отзвучали, не пролетели мимо, а продолжали существовать, дрожали в воздухе…
И тогда мои спутники не выдержали, в первый раз забыли о своих масках, и на меня обрушились горячие вопросы:
— Кто эта Женя, которая умерла?
— Почему она умерла?
— Где это произошло?
— Что вообще происходило в мире 29 декабря 1941 года?
— Чья рука вывела эти страшные слова: "Женя умерла"?
Маски вопросительно смотрели на меня, и я обратил внимание, что грань между "я — грустный" и "я — веселки" нарушилась и в них появилось что-то схожее. Они ждали от меня ответа на свои недоуменные вопросы.
Я ответил одним словом, которое всю жизнь рядом со мной, а я не могу к нему привыкнуть:
— Блокада!
У каждого времени есть свои горячие слова. Но время проходит, и слова отступают в тень, забываются. Уступают место новым, более важным для нового времени.
Но слово "блокада" во все времена живет во мне. Оно не ослабевает, напротив, набирается сил, становится страшнее. От него веет смертью моих близких. Я был бы рад забыть его — не забывается, кровоточит.
А для сегодняшних молодых людей "блокада" — слово из языка, который они не проходили. Или так проходили, что прошли мимо. Не запомнили.
Но Пьеро и Арлекин уже усвоили, что в моем Театре, как и в каждом театре, ничего не бывает случайным. И если прозвучало слово "блокада", то нельзя пропустить его мимо ушей, надо докопаться до смысла.
Мои спутники стали рассуждать, строить догадки:
— Красивое слово "блокада".
Наверно, слетело с плаката?
— А может быть, в мире есть остров "Блокада"?
— А может быть, это названье фрегата?
— А может, тайфун с катастрофой кровавой?
— А может быть, имя девчонки кудрявой?..
Я понял, что на сцену моего Театра должен выйти персонаж, который лучше других объяснит сегодняшним людям, что такое "блокада". Передо мной в сознании прошла целая галерея блокадных образов: старушек с пергаментными лицами, парней, заросших щетиной и сгорбленных, как старцы, женщин с жертвенностью во взгляде, стариков, полуживых-полумертвых. Они прошли перед моими глазами, и каждый произносил посиневшими губами: "Я и есть блокада". Но я выбрал другой образ, который был ближе мне.
Я вспомнил о девчонках, вчерашних школьницах, которые стали бойцами, солдатами и вместе с нами, мужчинами, очутились около зенитных орудий, чтобы защитить родной город от воздушных налетов. Их нежные лица еще не успели огрубеть от солдатской жизни. Девочки-солдаты еще не совсем отвыкли от дома и во сне жаловались маме на трудную жизнь. А потом шли на пост. Недоедали, недосыпали. Бедные мои!
Это им я посвятил стихи:
Пройдут года, и вот однажды вечером
Вдруг спросит дочка, перестав играть:
"А верно, мама, ты была ефрейтором
И не боялась из ружья стрелять?"
Ты дочку приласкаешь и пригреешь,
Посадишь на колени и тогда
Расскажешь ей про нашу батарею,
Про всех про нас, про трудные года.
Расскажешь ей, как мерзла на разведке,
Как исправляла линию в метель.
Покажешь ей со звездочкой беретку
И старую, потертую шинель.
А дочка тихой и серьезной станет,
Потертые погоны теребя,
И вдруг пилотку на себя натянет,
Чтоб быть хоть чуть похожей на тебя.
Теперь эти девочки даже не мамы, а бабушки.
Но я призвал одну из своих боевых подруг в свой Театр, чтобы мои спутники из первых уст узнали, что означает страшное слово "блокада".
Девушка-зенитчица появилась в нашей мистерии в серебристой от мороза шинели, в каске с ремешком под подбородком. Из обрамленного инеем "окошка" подшлемника, щурясь от света, смотрели воспаленные глаза. Она, видимо, только что сменилась с поста, и льдинки на ресницах не успели растаять.
Блокада! Блокада! Блокада!
Погасли огни Ленинграда.
В снегу от разрывов воронки
Чернеют, как стаи вороньи.
Блокада. Блокада. Блокада.
У Нарвских ворот баррикада.
На фронт уходящие танки.
И с гробиком детские санки.
Блокада. Блокада. Блокада.
И голод, и ноги, как вата.
И смерть каждый день на пороге.
А в школе сегодня уроки.
Уроки с тетрадками, с мелом,
Уроки под страшным обстрелом.
Уроки, как вызов блокаде.
И выстрел… и кровь на тетради.
И тут девушка-зенитчица заторопилась: может быть, до нее долетел сигнал боевой тревоги. Она натянула шерстяной подшлемник, с которого успел стаять иней. Водрузила на маленькую голову тяжелую, гладкую, как полушарие, каску, поправила на онемевшем плече ремень винтовки и пошла на свою зенитную батарею, вмерзшую в землю сквера у Исаакиевского собора.
Ничего не изменилось, ничего не произошло с Пьеро и Арлекином, на то они и маски, а не живые лица. Одна маска продолжала улыбаться, другая по-прежнему хмурилась. Но я почувствовал, что внутри, под личинами масок, уже шла напряженная работа: страшный мир, о существовании которого они даже не догадывались, приблизился, коснулся их. И то, что всегда казалось им далекой историей, не имеющей к ним отношения, вдруг стало жесткой реальностью.
