VII. КАК РОСЛА НИКТЕРИС
Те жалкие познания, что Уэйто предназначала для Никтерис, она поверяла девочке на словах. Полагая, что в полутьме катакомб читать невозможно, не говоря уже о других причинах, ведьма не давала ей книг. Однако Никтерис видела куда лучше, чем полагала Уэйто, и света ей было вполне достаточно. Девочке удалось улестить Фальку, чтобы та показала ей буквы, после чего Никтерис сама выучилась читать, а Фалька время от времени приносила ей детские книжки. Но главной отрадой для Никтерис стал музыкальный инструмент. Пальцы девочки обожали его, и блуждали по клавишам, словно овечки — по пастбищу. Нельзя сказать, чтобы Никтерис была несчастна. О мире она ровным счетом ничего не знала; знала только гробницу, в которой жила, и находила удовольствие во всем понемножку. Однако же пленнице хотелось чего-то большего — или иного. Никтерис не отдавала себе отчета в том, что же это такое, и, стараясь выразить неясную мысль в словах, говорила себе, что нужно ей "больше места". Уэйто и Фалька уходили от нее за пределы сияния лампы и возвращались снова; наверняка где-то есть и другие залы! Оставаясь одна, Никтерис сосредоточенно разглядывала цветные барельефы на стенах. Барельефы изображали в аллегорических образах силы природы, а поскольку невозможно создать ничего такого, что не явилось бы частью общего замысла, пленница не могла не подметить некоторую связь между картинами: так достигали ее отголоски реального мира.
Было, однако, нечто, что растревожило ей душу и научило ее большему, чем все остальное, вместе взятое — а именно, укрепленная на потолке лампа, что никогда не гасла, хотя самого пламени девушка не видела: только к центру алебастрового шара зарево как бы сгущалось. И помимо воздействия света как такового, беспредельность шара и мягкое приглушенное сияние, заставляющие пленницу поверить, будто взор ее в состоянии проникнуть в алебастровую сферу, в ее бездонную белизну, тоже ассоциировались для нее с мыслью о просторе и обширных пространствах. Никтерис могла часами сидеть неподвижно, любуясь на лампу, и сердце девушки переполнялось. Обнаружив, что лицо ее влажно от слез, Никтерис не могла взять в толк, что такое причинило ей боль, и дивилась, что сама не заметила, как это произошло. Так она любовалась на лампу, только когда рядом не было ни души.
Отдавая приказы, Уэйто почитала само собою разумеющимся, что они исполняются дословно и что Фалька с вечера и до утра неотлучно состоит при Никтерис, для которой ночь была днем. Но Фалька так и не смогла научиться спать в течение дня и часто оставляла девушку одну на полночи. Тогда Никтерис казалось, что белая лампа хранит и оберегает ее. Поскольку лампе не полагалось гаснуть, — по крайней мере, пока девушка бодрствует, Никтерис, за исключением тех мгновений, когда она закрывала глаза, знала о тьме еще меньше, чем о свете. Поскольку же лампа была укреплена высоко над головой и в центре зала, девушка и о тенях имела представление весьма смутное. Немногие тени ложились на пол отвесно или таились у стен, словно мыши.
Однажды, когда Никтерис осталась в одиночестве, послышался отдаленный гул: девушке еще не приходилось слышать звуков, происхождения которых осталось бы для нее загадкой, так что подземный грохот лишний раз подтвердил ей: за пределами катакомб что-то есть. Затем стены дрогнули и затряслись, светильник с грохотом обрушился с потолка на пол, и девушке показалось, что глаза ее крепко зажмурены и впридачу закрыты руками. Никтерис заключила, что это тьма вызвала грохот и тряску, и, ворвавшись в комнату, сорвала и швырнула наземь лампу. Девушка затрепетала. Гул и колебания утихли, но свет не вернулся. Тьма пожрала его!
Лампа погасла, и в девушке с новой силой пробудилось желание выбраться наружу, за пределы темницы. Никтерис смутно представляла себе, что такое "наружу": снаружи одной залы всегда оказывалась другая, и даже дверей между ними не было, только арка — вот и все, что пленница знала о мире. Но тут девушка вспомнила: Фалька поминала как-то, что светильник, дескать, пора менять: в один прекрасный день хватишься, а он "был, да весь вышел"; должно быть, так оно и случилось? А если светильник "весь вышел", куда же он ушел? Наверное, туда же, куда и Фалька, и, как и Фалька, непременно вернется. Но девушка не могла ждать. Желание выйти сделалось непреодолимым. Надо отыскать чудесную лампу! Надо отыскать ее! Надо узнать, что все это значит!
Ниша в стене, где хранились ее игрушки и гимнастические снаряды, было завешено шторой: из-за этой шторы всегда появлялись Уэйто и Фалька, и за ней же исчезали. Как им удается проходить через твердую стену, девушка понятия не имела: мир вплоть до стены представлял собою открытое пространство, а дальше начинался, по всей видимости, сплошной камень. Однако первое и единственное, что следовало попробовать — это наощупь поискать за шторой. В зале царила непроглядная тьма: даже кошке не удалось бы поймать самую крупную мышь. Никтерис видела лучше любой кошки, но сейчас огромные глаза ничем не могли помочь девушке. По пути Никтерис наступила на осколок лампы. Пленница не носила ни туфель, ни чулок, так что кусочек мягкого алебастра, хоть и не поранил ей ногу, однако причинил боль. Девушка понятия не имела, что это, но поскольку до прихода тьмы ничего подобного в комнате не было, она решила, что предмет имеет отношение к светильнику. Засим Никтерис опустилась на колени, пошарила вокруг и, составив два осколка воедино, узнала форму лампы. Тогда девушку осенило: лампа мертва, падение — это и есть смерть, о которой она читала, не понимая значения этого слова, и тьма убила светильник. Так что же имела в виду Фалька, говоря, будто лампа "была, да вся вышла"? Ведь вот она, лампа — мертвая, изменившаяся настолько, что Никтерис ни за что бы ее не узнала, если бы не форма! Нет, теперь это не лампа; потому что все, что делало ныне мертвый предмет лампой, исчезло: а именно, яркое сияние. Так, наверное, это свет "весь вышел"! Вот что имела в виду Фалька — а раз свет вышел, он должен находиться где-то в другом месте, где-то в стене! Девушка снова встала и наощупь двинулась к занавесу.
Никогда в своей жизни Никтерис не пыталась выйти наружу, и понятия не имела, как это делается, но теперь инстинктивно принялась водить руками по стене, скрытой за шторой, отчасти ожидая, что руки пройдут сквозь камень, как Фалька и Уэйто. Но твердая скала неумолимо отталкивала ее, и девушка повернулась было к противоположной стене. Тут она ступила на кубик слоновой кости, игрушка пришлась как раз на то место, где ногу задел осколок алебастра, девушка споткнулась и рухнула вперед, вытянув руки. Стена подалась под ее ладонями, и Никтерис оказалась за пределами пещеры.
Но увы! — "снаружи" было очень похоже на "внутри": там подстерегал все тот же враг — тьма. В следующее мгновение, однако, пришла нежданная радость — светлячок, случайно залетевший из сада. Никтерис увидала вдалеке крохотную пульсирующую искорку. Искорка то разгоралась, то затухала, с усилием проталкивалась сквозь воздух все ближе и ближе, скорее плыла, чем летела; казалось, что свет приводит в движение самого себя.
— Лампа! Моя лампа! — воскликнула Никтерис. — Это — сияние моей лампы: злая тьма выгнала его! Моя добрая лампа все время ждала меня здесь! Она знала, что я приду, и ждала меня, чтобы увести с собой!
Девушка поспешила за светляком, который тоже искал выход. Хотя пути он не знал, однако светился в темноте; а поскольку свет един по своей сущности, любой источник света может привести к другому, более яркому. Даже если Никтерис заблуждалась, полагая, что перед ней — дух лампы, однако духовное родство объединяло светляка и лампу, и при этом светляк обладал крыльями. Золотисто-зеленая лодочка, влекомая светом, скользила впереди беглянки через длинный, узкий коридор. Затем неожиданно взмыла к сводам, и в то же мгновение Никтерис натолкнулась на уводящую вверх лестницу. Прежде девушке не доводилось видеть лестниц, и ощущение подъема явилось для нее новым и странным. Как только Никтерис поднялась на самый верх (по крайней мере, так ей показалось), светлячок погас и исчез. Вокруг девушки снова сомкнулась кромешная тьма. Но когда идешь на свет, даже исчезновение его знак, указующий дорогу. Если бы светлячок продолжал сиять, Никтерис заметила бы, что лестница повернула, и поднялась бы в спальню Уэйто; но теперь, идя наощупь и прямо, пленница оказалась перед запертой дверью. После долгих попыток девушке удалось, наконец, отодвинуть задвижку — и Никтерис застыла на месте, растерянная, потрясенная, охваченная благоговейным восторгом. Что же это? В самом ли деле вокруг нее такое, или что-то странное творится в ее голове? Перед ней оказался длинный и узкий коридор, что непонятным образом обрывался, а выше и со всех сторон открывались необозримые высоты, и просторы, и дали — словно само пространство вырастало из тесного желоба. В ее комнатах никогда не бывало настолько светло — светлее, чем если бы одновременно зажгли шесть алебастровых ламп. Эти покои, испещренные диковинными прожилками и бликами, очертаниями ничуть не походили на привычные стены катакомб. Никтерис оказалась во власти отрадного замешательства, блаженного изумления — словно в волшебном сне. Она не была уверена, стоит ли на ногах или скользит по воздуху, словно светляк, а в сердце ее бьется неизъяснимая радость, увлекая ее вперед. Но о наследии своем Никтерис знала еще очень мало. Она бессознательно перешагнула порог — и вот пленница, с самого своего рождения запертая в подземных пещерах, вступила в роскошное великолепие южной ночи, в зарево полной луны. Эта луна не походила на луну нашего северного климата, эта луна напоминала расплавленное в горне серебро; то был, вне всякого сомнения, шар, — не жалкий, далекий и плоский диск на синем фоне, шар нависал совсем близко к земле и чудилось, что достаточно запрокинуть голову, и взгляду откроется его обратная сторона.
