- Рубай компот, Аллегорий, и тихо, бабушка, под подушкой немцы.
Алька выпил компот большими болезненными глотками, вытряс в рот дряблые фрукты, опустил голову на подушку и уставился в потолок. Ветер хлопал снаружи клапаном целлулоидного оконца, задувал в палатку влажный воздух реки, запахи гниющего камыша, рыбацких отбросов, осмоленных недавно лодок. Птицы совсем обнаглели, прыгали по брезентовой крыше и, отталкиваясь, чтобы взлететь, прогибали ее. "Надо же, - думал Алька, - все при волосах, все офицеры". Его голова, стриженная под машинку, лежала на подушке, как изюмина в тесте.
- Сколько же тебе лет? - услышал он вопрос, заданный тихо и как бы со всех сторон.
- Шестнадцать...
Дрема волнами накатывала на него, неслышно накрывала голову, как бы шурша, обдавала тело и опадала в ногах покалывающей пеной. Ощущение ветра, берега, запаха моря и крика чаек над головой было так натурально, что Алька с неудовольствием и великой ленью ответил на тревожный сигнал, зазвеневший в его голове: "Ты что болтаешь-то? Ты подумай-ка, где ты?" "Ну, в полевом госпитале", - ответил Алька и сразу же сел в кровати.
- Восемнадцать! Не верьте мне - мне восемнадцать лет полностью. Шестнадцать я от головокружения брякнул... и от общей слабости сил.
Капитан Польской обхватил свои кирпичные плечи руками, словно озябший.
- Надо же... В шестнадцать лет на вечерние сеансы пускают в кино. В восемнадцать - на фронт... На фронте небось интереснее? - спросил он у Альки. - Чего ж ты молчал? Нужно было сразу кричать, как только глаза разлепились: "Прибыл, товарищи, защищать Родину геройский сопляк Аллегорий!" Фамилия как? - Капитан слез с кровати и навис над Алькой каменным телом. - Ты о чем думал, спрашиваю?
Альке хотелось тишины, хотелось войти в струистую нежную прохладу реки и, запрокинув голову, лежать и плыть на спине по течению, не чувствуя своего веса, и чтобы никакой тяжести на душе, никаких оправданий - только облака в небе, диковинно переменчивые, неслышно задевающие друг друга, сливающиеся, образующие все новые и новые формы, и так без конца.
Соседи разговаривали громко, похоже, перебранивались, двое нападали на капитана Польского, защищая Альку от его нетерпимости. Капитан кипятился:
- Пользы от них на ломаный грош. Они мне - как сор в глазах. Я бы позади войска старух поставил - злых, с розгами.
- Капитан, душа, как бы ты поступил на его месте? - Это спросил сосед в сиреневом халате, позже Алька узнал, что он майор, командир танкового батальона.
- Я детдомовец. А он... У него, может, талант на скрипке играть. Может быть, он поэт, вон у него какой нос острый, как гусиное перо.
Алька засыпал, безразличный к своей дальнейшей судьбе. Сон заботливо отгораживал его от обид сегодняшних и, напротив, предлагал ему, как спасительные лекарства, заботы давние - детские, по нынешнему его разумению, смешные и такие целебные.
Алька видел свой класс, мальчишек, стриженных под полубокс, девчонок с косами - стриженая была только Лялька, полное имя Ленина.
Из окна сильно дуло. Он смастерил вертушки из плотной бумаги, раскрасил их, пришпилил по периметру рамы булавками. Вертушки резво крутились и шелестели. Завуч Лассунский сказал, сбивая вертушки указкой:
- Аллегорий, с твоим умственным развитием это занятие не вступает в противоречие ни в коей мере. Но возраст! Борода еще не тревожит?
- Нет пока.
- Двухпудовку сколько раз выжимаешь?
- Один раз всего... Не выжимаю - толкаю.
- Так и запишем - бездельник.
После уроков его оставили заклеивать окна. Гейка Сухарев остался ему помогать да Иванова Ленина.
С Гейкой Сухаревым они дружно сидели за одной партой с третьего класса. Они все пришли из разных школ в эту новую, остро пахнущую штукатуркой. Воспитателем у них стал Лассунский Исидор Фролович. Позже они узнали, что он учится по вечерам в университете. Еще позже они придумали ему кличку Асмодей, а еще позже он стал у них завучем, но воспитателем так и остался.
А тогда он спросил:
- Ну-с, художники у нас есть?
Алька и Гейка поднялись из-за парты, посмотрели друг на друга с некоторым вызовом и удивлением.
- Гео Сухарев.
- Аллегорий Борисов.
- Ну и ну... Паноптикум...
Они поняли по этому "ну и ну", что отношения с воспитателем обещают быть весьма поучительными.
Лассунский велел им нарисовать дома стенную газету "Бюллетень" к столетней годовщине со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина.
- Александр Сергеевич, - сказал он. - Так просто и так значительно. То-то, Гео и Аллегорий.
Они трудились три дня у Гейки на кухне на полу. Гейкины взрослые сестры перешагивали их небрежно. Небрежно смеялись над ними. Одна из сестер курила.
Кроме названия с завитыми до неузнаваемости буквами, они нарисовали большое "100" с портретом Пушкина-мальчика в одном нуле и Пушкина-взрослого в другом, силуэт памятника Пушкину в Москве, Медный всадник, Черномора, Руслана, кота, дуб, тридцать витязей чередой, их дядьку морского акварельными красками.
Посмотрев газету, Лассунский сказал:
- Ну и ну... "Бюллетень" пишется с двумя "л". Можно было заглянуть в словарь или спросить. Места для текстов вы не оставили - почему?
Они возразили запальчиво:
- Зачем для текстов? Пушкина наизусть нужно знать.
- А если кто-нибудь захочет выразить чувства?
- Пускай вслух выражают.
Лассунский вернул им газету.
- Необходимо думать. Пять минут размышлений, перед тем как начать дело. Пять минут размышлений сэкономят вам дни, может быть, недели... может быть, жизнь. Вперед, мальчишки, вперед - к свету. Кстати, вы умеете размышлять?
Они попробовали.
Слово "бюллетень", хоть и с двумя "л", в этом деле им показалось неправильным. Пушкин не больной инвалид, чтобы ему бюллетень, - он коварно убитый на дуэли великий поэт. Ему памятник! Чтобы как живой.
Они шумно написали: "Наш памятник замечательному великому поэту Пушкину Александру Сергеевичу!" Посередине листа нарисовали памятник Пушкин в окружении пионеров с цветами. Под ногами у Пушкина двуглавый орел царский разбитый. Вокруг постамента декабристы стоят гордые, под каждым фамилия. По краям листа в виде рамки много картинок ярких, но мелких. Места для выражения чувств в письменном виде осталось хоть и немного, но, по их размышлениям, достаточно. Кто писать-то будет: Верка Корзухина, Люсик Златкин, ну еще Молекула лупоглазый.
Гейкины красивые сестры перешагивали их с опаской, боясь наступить в блюдце с тушью или опрокинуть стаканы с кистями. Пол вокруг стенгазеты пестрел разноцветными кляксами. Гейкина мать и Гейкин отчим в сторонке месили тесто для пирогов. Уходя, Алька встретил на лестнице старшину-подводника, широченного, как платяной шкаф. Старшина шел свататься к старшей Гейкиной сестре.
Лассунский газету долго рассматривал, качал головой, улыбаясь.
- Теперь ваши размышления видны и понятны. Самомнения у вас многовато, но все же неплохо. Вы не такие уж и тупицы, как я себе представлял.
Он их все же любил. "Вперед, мальчики, - говорил он в минуты затишья. - Вперед - к свету..."
Очнулся Алька на второй день. Разглядел брезентовый косой потолок, птицы над потолком пронзительно и заунывно кричали.
Настроение в палатке было сумрачное, насупленное. Да и сама палатка прищурилась как бы то ли от папиросного дыма, то ли от сырости. Майор Андрей Николаевич лежал, обложившись томиками Гарина-Михайловского. Майор-танкист сидел на тумбочке у входа, смотрел на природу слепым лунем. Капитан Польской в проходе жал стойку. Он касался носом пола и наливался при этом пунцовой натугой. Стойку он не дотягивал, но горделиво выпрямлялся, играл напоказ калеными мускулами и поджимал живот.
- Зачем вы столько затрачиваете силы? - сказал Алька. - Стойка - это так просто. Это - как взмах.
Андрей Николаевич шевельнулся резко, томики Гарина-Михайловского попадали на пол. Майор-танкист повернулся на тумбочке.
- Тише, бабушка, - прошептал капитан Польской и захохотал вдруг. Ну, фитиль! А-а... Ну, кто прав? - Он обсверкал соседей смурными глазищами. - Я ж говорил - все на пользу. - Подошел к Альке, погрозил жестким пальцем: - А ты, Аллегорий, обманщик. Пока ты целые сутки бредил и метался, мы все про тебя узнали. И про Ляльку узнали.
- Какую Ляльку! Иванову Ленинку, так она же когда уехала...
- Помолчи. Разговорился. На-ка, поешь.
Капитан Польской поставил Альке на живот тарелку тушеного мяса с гречневой кашей, и, пока Алька ел, он горделиво вышагивал по проходу в своих синих сатиновых трусах.
- Видали, он меня будет учить стойку отжимать, ну не наглец? Я, может, с пеленок стойку отжимаю. Я, может, сперва на руках ходить выучился, а потом уж как все люди. У меня в детстве рахит был от пресной пищи.
Андрей Николаевич протянул стакан с молоком и печенье "Мария", майор-танкист кинул яблоко. Капитан Польской сел на корточки - стойку жать, но вдруг выпрямился и сказал:
