Сташук сидел неестественно прямо и напряжённо. Не поворачивая головы, поглядывал он одним глазом на Римину макушку с гребёнкой, готовой выпасть из спутанных волос, и старался дышать в другую сторону. Капка ревниво нахмурился.
— Ты бы отсел, а я на твоё место, — великодушно предложил он. — Чай, уморился так?
— Ничего, пускай… спит она… разбудишь ещё, — шёпотом ответил Сташук. — Гребешок вот как бы не потерялся, — добавил он ещё тише, не решаясь сам тронуть гребешок у спящей.
Капка подобрался к ним и тихонько поправил на голове сестры гребёнку.
Вскоре колокола на пристанях ударили отбой. В Затоне громко, во весь дух, с шумным облегчением взревел гудок. И сразу стало как будто светлее, словно и солнце дожидалось отбоя, а теперь быстро вылезло из своего укрытия за горизонтом. Пески на Волге стали розовыми, как пастила. На траве, у щели, в которой сидели ребята, радужными искрами загорелись капельки росы. Захлопали калитки. Послышались везде голоса.
— Васька-а-а! — звал кто-то. — Васька-а-а! Вылазь, отбой был!..
Где-то заводили грузовик. Мотор нехотя затарахтел, натужно постреливая, видно, остыл за ночь. Громогласно перекликались петухи. Отбой, отбой!.. Всё кругом бурно оживало, светлело, переговаривалось, кукарекало. Утренний ветер прошёлся по реке, ероша сонную гладь воды. Дым над загашенным пожаром в Свищевке был уже не розовым, а бурым.
Валерка, спавший спиной к спине с Тимкой, проснулся:
— Ой, будет мне дома от мамы! — и принялся ожесточённо трясти Тимсона.
Тот вскочил, испуганно оглядываясь вокруг:
— Что? Бомбят? А?.. Отбой?
Рима тоже проснулась, одёрнула платье, зябко повела плечами и только тут заметила, что укрыта краснофлотской фланелькой. Она подозрительно взглянула на быстро отодвинувшегося Сташука.
— Ну, и я пошёл, — сказал юнга, — счастливо вам. Ох, будет мне надрайка от мичмана! Уж пять дневальств — это в лучшем случае.
— Что ж ты раньше не ушёл? Побоялся в тревогу идти? — Рима хитренько прищурилась и, сняв с плеч фланельку, протянула её Сташуку.
Юнга посмотрел на неё со снисходительной укоризной:
— Вот именно что боялся. Оно и заметно.
Он почти вырвал из её рук фланельку. Натянул на себя, выпустил поверх синий воротник и пошёл не оглядываясь.
— Дура ты, Римка! — заметил Капка. — Ей-богу, хуже Нюшки! Навязалась сама на плечо к нему, так что и пошевельнуться нельзя, а сама же дразнишься. Вот ему за тебя будет теперь в школе… Знаешь, как он меня тащил сюда, когда бомбить начали?
Рима удивлённо глянула на брата, быстро передала ему на руки спящую Нюшку, выбралась из окопчика и побежала через пустырь за Виктором. Юнга шёл, крупно шагая, так что разлетались в обе стороны клёши и вились от ветра ленточки за упрямым затылком. По сухой траве пустыря, отброшенная наискось, неслась за моряком утренняя тень, длинная и узкая, как вымпел. Рима нагнала его и, запыхавшись, окликнула негромко:
— Витя, ты что, обиделся?.. Не серчай!
Он остановился:
— Эх, Рима…
Только рукой махнул.
Неудачный день выбрал Капка для первого разговора с затонскими ребятами о баркасе. Ремесленники пришли невыспавшиеся, но возбуждённые событиями минувшей ночи. Только и разговору было, что о фугасках, зажигалках, зенитках… Всё же Капка решил не откладывать дело и потолковал с кем надо в своём цехе, а в обеденный перерыв успел перекинуться словечком с ребятами, работавшими в других цехах. Тут опять едва не вышло столкновение с Ходулей. Он влез в кружок ребят, обступивших Капку на заводском дворе:
— Это ещё вопрос, обязанный ли я на этих морячков работать, если, тем более, хорошего от них мало. Только и знают, что насмешничают над нашим же братом.
— Тебя, Дульков, кстати, никто и не просит, — отбрил его Капка. — Участвуют, кто желающие, добровольно.
— А ты спрашивал меня когда-нибудь, желающий я или не желающий? Ты бы взял да спросил: Дульков, ты имеешь в себе желание за это дело браться? Тогда бы и знал. А то у вас Дульков заранее уже выходит какой-то вроде печальный демон, дух изгнанья.
И он обиженно отошёл в сторону.
— Брось ты, Лёшка, в самом деле!
— Мне бросать нечего. Ты вот гляди, Бутырев, сам не прокидайся, если такими подобными ребятами бросаться начнёшь. После не подымешь.
Вообще прав был поэт, сказавший: «Тяп да ляп — не построишь корабль». Тысячу раз прав! Не столь уж хитрое дело было сговориться с ребятами и убедить ремесленников, что надо помочь юнгам. Не так уж трудно, в конце концов, было уломать разобиженного Лёшку. Но, когда решительно всё, казалось, было обдумано, сотни непредусмотренных трудностей, мелочей и помех стали мешать делу. Простая, скажем, вещь гвоздь, но если нужно, чтобы на обшивке он был медный, а время такое, что и простых железных не хватает, то за каждым гвоздём набегаешься…
Старый баркас очистили от песка, ракушек и засохшей тины. Крепкий дубовый набор судна был ещё хоть куда, только два ребра-шпангоута оказались сломанными. С обшивкой дело было хуже, она сильно пострадала. Надо было местами перешить борт. Тёс для этого выхлопотал на лесной пристани сам Виктор Сташук. Много хлопот было с нефтяным двигателем. Он заржавел, в выхлопной трубе застрял дохлый рак, чугунный маховик был расколот, бачок проела окалина. Тут дела было много. Кое-что пришлось отливать заново, отдельные части перетачивать. Работы хватало.
Синегорцы решили сами собрать всё навигационное хозяйство для баркаса. Набор сигнальных флагов коллективно, и не без содействия товарища Плотникова, выпросили у клуба водников — флажки висели там без дела, на террасе читальни, ведомственно изображавшей палубный балкон. Посуду для камбуза ребята собрали сами. Правда, с этим были неприятности, и пришлось вернуть в заводскую столовую оловянные ложки, вольно заимствованные оттуда. Ходуля на этот раз переусердствовал… Зато все кружки и тарелки были честно добыты синегорцами у матерей путём длительных уговоров. Сервиз подобрался несколько пёстрый, но под донышком каждой кружки и тарелки был герб синегорцев: над этим потрудились немало Тимсон и Валерка. Кира Степушкин, бывший, как известно, лучшим искателем металлолома, подобрал где-то маховичок, как раз такой, какой требовался баркасу. Кроме того, он притащил старый, охрипший клаксон от грузовика. Коля Марченко принёс пластинки «Раскинулось море широко» и «Прощай, любимый город». Хотя патефоном ещё не обзавелись, но начало делу было положено. Веня Кунц выхлопотал у отца в больнице маленькую походную аптечку. Юра Плотников оснастил корабль шахматами. Каждый старался участвовать как мог в строительстве корабля. А когда потребовались занавески на четыре окна в маленькой каютке баркаса, пришлось обратиться к помощи Римы, и она сшила премилые гардинки.
Валерка был немножко разочарован в своих цветистых мечтах: начальник школы, последнее время очень торопивший ребят, приказал, чтобы окраску баркаса дали защитную, как того требовало военное время.
Борт и каюту баркаса юнги замалевали сизой шаровой краской — так теперь красили все пароходы на Волге: этот цвет помогал судам оставаться не замеченными с воздуха.
Дело подвигалось очень медленно. Уже давно перестали годиться на свистки пожухшие, ставшие ломкими, словно испечённые солнцем, стручки акации. Уже привезли на дощаниках из близкой Дубовки тяжёлые дыни-скороспелки с зелёной сетчатой кожей, похожей на крокодилову. Плоты пришли с далёких верховьев Волги — огромные плавучие поля из душистых брёвен, связанных цепями в четыре яруса, с домиками и мостками. Плотогоны рассказывали, как отбивались они от самолётов, как горели плоты, попавшие в пылающие струи Волги, когда на поверхности воды растекался и плыл горящий мазут из взорванной нефтянки. Близилась осень. Дул горячий суховей из прикаспийских пустынь, а с Дона дымный ветер войны гнал всё ближе к Волге неслыханное и грозное бедствие: на пристанях и на базаре поговаривали, что, пожалуй, немца до Волги не остановить.
И в эти уже тревожные дни ремесленники и юнги приготовили баркас к спуску. Накладными буквами из латуни вывели название на обоих бортах: «Арсений Гай». И на скулах носа прибили по маленькому гербу синегорцев. Не всем был понятен этот знак, но так хорошо поработали друзья Капки Бутырева, что строгие балтийские юнги не стали спорить: штучка медная, красивая, пусть блестит себе.
Наконец всё было готово. Начальник школы, теперь ежедневно бывавший на заводском дворе, где стоял на стапелёчках и салазках баркас, разрешил спускать корабль на воду.
В маленькой каютке на стенке около барометра повесили портрет Арсения Петровича Гая в военной форме.
На спуск обещал приехать сам товарищ Плотников. Но что-то задержало его. Начальник решил не ждать и приказал готовиться к спуску. Гирлянда разноцветных, пёстрых, как на ёлке, сигнальных флажков протянулась от носа и кормы баркаса к высокой мачте. На гафеле мачты подняли флаг Военно-Морских Сил Советского Союза.
