Капитан кладёт мне руку на плечо. Рука тяжёлая, будто она из камня или из чугуна.
- Стой!
Он подходит к одному из сундуков, поворачивает ключ и поднимает крышку. При этом раздаётся музыка. Одна музыкальная строка. Как по радио позывные какой-то далёкой радиостанции.
- Смотри! - приказывает мне капитан.
Я заглядываю в сундук. Он доверху набит белыми бумажными кирпичиками. О, я чудесно знаю, что это такое. Такие кирпичи, а проще сказать, оклеенные пачки денег получил в своё время на Обувке Емельян Петрович. Но здесь, в сундуке, не только деньги. Я вижу огромные ожерелья из жемчужин. Нитки жемчуга в мотках, совсем как корабельные канаты. В этих кругах блестят драгоценные камни. Они искрятся и отсвечивают, как электрические лампочки. Огромный сундук, и чего только там нет: золотые портсигары, брошки, кольца, браслеты и огромные сверкающие алмазы!
Я зажмуриваюсь:
- Что это?
- Пошли! - приказывает капитан.
Я попадаю в огромную каюту, где на полках золотые чернильные приборы со слонами, оленями и рысаками. Здесь как в комиссионном магазине: пишущие машинки, фотоаппараты, охотничьи ружья, картины - всего не перечислишь.
- Садись! - говорит мне капитан, закуривая длинную тонкую трубку.
До меня доносится запах чернослива и мёда. Я думаю о том, что же это такое? Почему я здесь? Откуда эти богатства?
- Со дна моря, - говорит капитан. - Сокровища погибших кораблей. И на "Карелии" много богатства. Пока не отдадут все богатства, тебя не выпустим...
"Чай", - хочу сказать я, но не могу произнести ни слова.
- Чепуха! - смеётся капитан. - Чай в трюме забил насосы. Ха-ха-ха! Трубка у него в вытянутой руке. Он откинулся на спинку кресла. Он сотрясается от хохота. - Чай! Сахар! Кофе-какао! Ха-ха-ха! А ты видел, щенок, как вздёргивают висельника на грот-мачту? Не видел? Ха-ха-ха! Оттуда - с грот-мачты - чудесный вид. А крепких пеньковых галстуков хватит у нас на все команды: "Карелии", "Пушкина" и вашего корытца, которое называют "Диспашор"...
Да, так оно и было. Слишком страшно, чтобы всё подробно пересказать. Я понял, что из лап этого пирата мне не спастись. Но тут неожиданно помог случай.
Мы шли по палубе, через которую перекатывались волны, ежеминутно грозя нас смыть. Проходя мимо спасательной шлюпки, пират остановился. Здесь не заливало. Спасательная шлюпка спасала нас от волн, как волнолом. Мы стояли лицом к лицу - я и капитан. Но я в это время почему-то не видел его лица. Прямо у моей переносицы торчало дуло револьвера: кружочек и мушка над ним.
- Понюхай... - сказал пират. - Пахнет смертью.
Потом тёмный кружок дула сменился белым листом бумаги. Это был большой лист, вроде тех листов ватманской бумаги, которые лежали у нас на партах во время урока рисования.
- Подпиши! - тоном приказа произнёс капитан. В правой руке он держал новенькую самопишущую ручку с золотым пером. - Ну!
"Ни за что, - пронеслось у меня в голове. - Ни за что!"
И в это время огромная волна перемахнула через спасательную лодку, сшибла с ног пирата и смыла его за фальшборт. Это такой выступ на борту корабля. При этом он выронил бумагу и ручку.
"Бежать!" - мелькнуло у меня в голове. Но кто-то вцепился в мою ногу. Я посмотрел за борт и увидел пирата, который висел за перилами палубы, держась одной рукой за какой-то корабельный канат, а другой ухватившись за мой ботинок. Теперь он кричал совсем другим голосом - не угрожающе приказывая, а умоляюще прося:
- Спаси! Не двигайся! Ой, вытяни! Погибаю!
Волны подбирались к пирату, корабль раскачивался, борта были скользкими. Да, пират мог сорваться в любую секунду.
Я быстро нагнулся, поднял самописку и бумагу (она удачно упала на брезент и не промокла) и закричал пирату:
- Подпиши открытый лист!..
И вот уже "Диспашор" входит в родной порт, а я стою на капитанском мостике: в одной руке у меня рупор, а другой я придерживаю за пазухой открытый лист. Он даже чуть-чуть давит мне на грудь.
Мы стоим у причала и смотрим, как с "Диспашора" выгружают огромные ящики и большой зелёный сундук.
И море при этом спокойное.
Оно такое тихое и ласковое, что не верится, как это же море совсем недавно рычало и бесновалось.
И вообще многое было непонятным.
Когда "Диспашор" пришвартовался к пристани, я увидел размахивающих шапками Канаревского и Женю Ежина. И самое смешное: они приветствовали меня. А потом во время разгрузки, когда с берега, как обычно, кричали крановщику "вира!" - что значит "наверх" и "майна!" - что означает "вниз", зелёный сундук сорвался и полетел с высоты портового крана на булыжную мостовую пристани. А надо сказать, что мостовая у грузового причала была усыпана навозом, смешанным с грязью. Вот в этот-то навоз плюхнулся огромный сундук и разбился, будто был не из дерева, а из гипса. И во все стороны посыпались золотые кольца с бриллиантами, браслеты, ожерелья и пачки денег - одним словом, всё, что мы забрали у пиратов.
Женя Ежин вздрогнул так, будто его ударило электрическим током. Рука выронила кепку, которой он махал мне, туловище вытянулось, глаза и рот широко раскрылись. Он выкрикнул только: "Ой!" - и бросился на мостовую, хватая пригоршнями алмазы, бриллианты вместе с навозом, засовывая себе в карманы эту кашу...
А потом я помню шумную драку.
В нашем дворе закрыли ворота и начали делёжку.
- Вы обсчитали меня! - кричал Ежин-старший, держа двумя руками одеяло, в котором были золотые кольца и браслеты.
- Я не позволю обманывать моего мужа! - вопила его жена.
А Женя, Женя, что с ним творилось! Он ползал на карачках вокруг шумящей, возбуждённой толпы, подбирая закатившиеся колечки и бусинки от разорванных ожерелий. Благо на него никто не обращал внимания - все были поглощены дележом.
Криади ссыпал деньги в мешок, от которого шла белая мучная пыль, и, должно быть, от этого стоявший за ним Канаревский чихнул. Ему никто не сказал "на здоровье". А сам парикмахер крикнул булочнику Криади:
- Старый чёрт! Жадина! Хватает деньги полными мешками, а другие чихай из-за этого.
- Не размахивайте руками! - толкнул Канаревского Емельян Петрович. А то я как размахнусь сапожной колодкой - не поздоровится!
Они подрались. Те, что получили свою часть, стояли, прижимая к груди мешки или корзины, кошёлки или одеяла - то, во что они ссыпали свою долю денег, золота и бриллиантов. Они не уходили, не отрывали глаз от сверкающей и чуть дымной кучи. Да, от этой кучи золота и бриллиантов шёл как бы пар. С чего бы это? А-а, понял - ведь первый самый большой зелёный сундук упал в навоз. Чтобы не упустить хотя бы одно колечко, драгоценности сгребли вместе с навозом. А с утра было солнце - навоз нагрелся, и теперь от него шёл небольшой такой парок. Нет, это никого не тревожило. Деньги не нюхали. Только портной Иван Яковлевич сказал:
- Ну, как там черёд? Скоро и ко мне дойдёт радость - хватит навозу?
Я стал рядом с отцом. Он сказал мне:
- Теперь ты видишь, что незаработанные деньги - это бездонное море, в котором тонут честь, правда и дружба. Смотри - они все готовы перегрызть друг другу горло.
Я тогда подумал: "Отец, должно быть, прав. Но зато завтра у всех нас начнётся чудесная, прямо-таки сказочная жизнь". А вот и наша доля богатств. В вазочке, где иногда бывало варенье, теперь кольца с бриллиантами и огромные алмазы, величиной со сливу. В соломенной хлебнице нитки жемчуга.
Я открываю шкаф, где недавно ещё был пайковый хлеб, а теперь бывала колбаса или сыр, а в праздники - сладкий пирог или медовые коржики. Нет, сегодня и тут всё было как в сказке: вместо пирога - белые пачки денег, вместо коржиков - ожерелья, вместо колбасы - золотые портсигары...
- Ты что там рыщешь? - спрашивает отец.
Он сидит на кровати: плечи опущены, руки висят длинные, не настоящие, будто не руки, а пустые рукава. Такие и не поднимешь, ими ничего не сделаешь. На лице отца прибавилось морщин. И глаза не такие, как всегда, а словно стеклянные. Отец небрит, чего раньше с ним никогда не случалось. Я подхожу к нему, но он отталкивает меня:
- Отойди. От меня пахнет навозом. Пойду побреюсь, и пусть меня Канаревский побрызгает одеколоном. Он любит, когда клиенты просят одеколон. И мама к этому времени подойдёт. Позавтракаем.
- А на работу? - спрашиваю я.
- Работа?! Смешно! Нам хватит денег до конца жизни. Я больше в порт не ходок.
В это время входит мама. В руках у неё пустая сумка.
- Криади сегодня не растапливал печь. Хлеба нет.
Она сидит за столом, на котором стоит вазочка с бриллиантовыми кольцами, и руки у неё висят, как у папы. Мне очень жаль маму.
А потом приходит отец - такой же небритый, каким был, когда уходил, и говорит:
- У Канаревского закрыто.
И я слышу со двора крик жены Ежина:
- Нет, вы подумайте - этот портняжка не желает даже дверь открыть! Его, видите ли, не интересует работа. А я пришла заказать ему пять костюмов, три пальто и ещё всякие курточки для ребёнка. Мой Женечка не может ходить голодранцем, как всякие портовые босяки.
