Пашка все пытался взять Вадика на руки, чтобы тащить до своего дома; ему казалось, что тот совсем слабенький, малосильный, в чем душа держится. А когда дома десятилетний Витька спросил сквозь зубы:
— Что, дармоедов привел? — Пашка так на него заорал, что тот вылетел в сени и больше уже не показывался.
За чаем с шаньгами Пашка поведал матери страдания гостей. Офонасья Екимовна вся уревелась. Взяла сколько-то денег из Пашкиной получки, ушла с ними, вернулась с четырьмя кусочками сахара: чтобы два гости съели здесь, с чаем, а два унесли с собой. Лена пыталась разделить сахар на всех, но бесполезно.
— Глюкоза-то, поди-ко, не нам нужна! — рубил ладонью воздух Пашка. — Мы-то уж тут как-нибудь, не хуже других живем.
Вставая из-за стола, мать сказала:
— Поели, попили, вместе посидели. Вот и проводили, считай, нашего Димочку на войну. Пускай бережет его судьба от недруга и напастей.
Пашка после обеда подвинул табуретку на середину избы.
— Ну-ко, мамка, где моя гармошка? Пляши, Валька, чечетку!
Валька — старый чечеточник. Как отобьет, как отобьет каблуками — только держись!
В Неапольском порту!
С пробоиной в борту
«Жанетта» поправляла такелаж.
И прежде чем уйти
В далекие пути,
На берег был отпущен экипаж.
Идут, сутулятся
По главной улице,
И клеши новые, полуметровые
Ласкает бриз!..
Ух, и старался Валька! И все украдкой поглядывал на Лену: нравится ли ей? Офонасья Екимовна сидела, положив руки на колени, склонив по-птичьи голову на плечо. Давным-давно не было в этом доме веселья. А как хорошо, когда оно есть, есть ребячий шум, и люди смеются и пляшут. Без этого и дом вроде как не настоящий дом. Конечно, твоя изба, родная, все в ней на месте, а все-таки что-то не то.
Спели «В степи под Херсоном», «То не ветер ветку клонит», «Спят курганы темные», «По диким степям Забайкалья». В конце Лена исполнила под гармошку песню, выученную в детдоме:
Дочь капитана Джин Грей,
Прекрасней ценных камней,
С матросом Гарри без слов
Танцует «Танго цветов».
Про эту песню Офонасья Екимовна сказала со вздохом:
— Переживательная.
13
Обратно Пашка проводил гостей только до площади 1905 года, дальше, к детдому, их взялся довести Валька Акулов. А Пашка зашел к товарищу по «ремеслухе» за хлебом, который наказывал взять для себя с обеда, сам он на обед никак не попадал с гостями, — и припустил на дровяной склад. Там у него лежала кучка дров, три кубометра, ее надо было вытаскать домой. Не вытаскаешь — замерзнешь зимой в холодной избе. И сам, и мамка, и братья. Каждый день, идя с работы, он заходил на склад, брал две доски или два бруска отпущенного пиловочника и тащил домой. Сегодня он успеет, пожалуй, сходить за дровами пару раз до того, как настанет время бежать на ужин. А с ужина по дороге домой унесет еще маленько! Вот и будет ладно.
И все равно дров не хватает. Много тепла берет большая изба! Да в баню надо дров, как редко ее ни топи. До войны как-то не было этой заботы. Возьмет отец, бывало, на заводе подводу на выходной, съездят они с Димой в лес, наберут сушняка — опять хорошо. Да так не один раз. И на заводе выписывали. А теперь выписали Пашке эти три куба, и как хочешь, так и крутись.
В конце этого лета, в августе, Пашка позвал с собой друга Вальку, и они, взяв тележки, отправились за сушняком. Прямо после обеда — в лес. Валька был в отгуле, а Пашка — с ночной смены. День был сухой, теплый, не жаркий уже, словом, в самый раз для такого путешествия. Вышли они с Валькой с Рабочего поселка и потопали через редколесье, ведущее к аэродрому. Аэродром лежал между Егошихинским оврагом и Коноваловскими пашнями, там взлетали и садились самолеты, стрекотали моторами со всех направлений. Когда ребята с тележками подходили к лесу, какой-то летчик идущего на посадку маленького самолета высунулся из кабинки, что-то прокричал и погрозил им кулаком. «Поймай, поди-ко!» — усмехнулся про себя Пашка.
Сушняк они набирали долго: где его было искать, не одним им нужны дрова! И только заполнили тележки павшими сучьями и сухими стволами — ударил дождь. Да такой проливной! И нигде в лесу не скроешься от него. Еще и пуще текут на тебя потоки с листьев, с хвои. Веревками они подвязали дрова и отправились домой. По лесу шли довольно ходко — еще и силы были, и почва была довольно тверда, а вот когда вышли на дорогу — прямо смерть! Грязь, огромные лужи, вязнут ноги, колеса. Добрели еле-еле до Валькиного барака в Рабочем поселке. Пашка сел на крыльцо, закрыл глаза:
— Все, больше не могу. — От лица — пар, сверху дождик сечет… Посидели вдвоем минут пять, Пашка говорит: — Валька, сбегай узнай, сколько времени.
Валька вернулся, а Пашка уже выталкивает свою тележку с их двора. Догнал:
— Паш, десять уже. Ты беги давай скорей, тебе ведь на работу в ночь, а тележку здесь оставь!
— Оставь… Ты что? Пошел человек за дровами, а обратно — и без дров, и без тележки? Нет, я как-нибудь добреду.
И ведь добрел! Правда, в Запруде уже, в одном месте, чуть не спустил свою тележку обратно под гору. Толкает, толкает ее — а она ни с места! И сил больше нету. Все вышли, сколько было. И тут проходила мимо ста-аренькая, горбатая уже старушка. Остановилась:
— Ну-ко, внученек, давай, что ли, вместе попробуем. Старый да малый — что-нибудь, глядишь, и выйдет у нас?
Только тронула ручку у тележки — она и пошла. Да легко так.
— Ой, спасибо, бабушка!
— Не за что, паренек. Это я тебе не тележку катить помогла. Человек свою силу должен почуять, вот ты ее снова и почуял. Иногда и соломинка спину переломит, иногда и старой бабушки худая сила человека взбодрит. Иди с боушком!
И опять Пашка попер свой воз в крутую гору.
Подходил к дому — шатался, оранжевые круги в глазах, глядит — бежит навстречу мамка:
— Павлик! Павлик! Кровинушка моя! Да ведь времени-то полдвенадцатого, опаздываешь ты!
Пашка встал:
— Докатишь одна тележку-то?
— Да как ино не докачу, ведь рядом.
— Ну, а я пошел на работу.
Повернулся и — бегом по улице! Нет уж, на работу-то он не опоздает. Ведь это какой позор — опоздать-то! Кто опаздывает — тот последний человек. Эту истину Пашке внушил еще отец, и он усвоил ее крепко.
14
Через неделю после выходного Пашку как-то вечером вызвал из цеха Валька Акулов — они работали в вечернюю смену — и сказал:
— Слышь, Паш, дядя-то Игнат вчерась ведь помер. Завтра с утра хоронять будут. Ты провожать придешь?
— Надо ли? Кто меня там ждет?
— Дурак ты, Пашка! Да хоть никто не жди! Он ведь нам не чужой был. Песни с нами пел, на баяне играл. Приди, но?
— Но.
И Пашка ушел обратно в свой цех, к пушечкам-полковушечкам. Только когда шел домой с двумя брусками пиловочника в руках, понял вдруг: да ведь дядя Игнатко помер, баянист синеглазый, его больше нет и не будет совсем! Пашка даже остановился как вкопанный от такой мысли. Не придешь больше к нему пить вкусный чай из самовара, не сыграет он тебе на звонком своем баяне, не споет веселой частушки. Постой, а как же Зойка? Осталась, выходит, без отца, без матери. Вроде Лены. Но Лена — другое дело. Зойка все-таки своя, мотовилихинская, у нее и в руках все горит, и на словах она никому не даст спуску. Нет, не похожа Зойка на сироту. А как ни прикидывай — все равно выходит сирота, вот и поди ты…
Хоть устал Пашка, а спал в ту ночь плохо, вскидывался чаще обычного; снились ему и война, и живой дядя Игнат торговал почему-то мороженым в саду Свердлова вечером, под доносящийся с танцплощадки духовой оркестр. Встал мрачный, злой, сразу оделся и пошел в магазин, выкупать хлеб по карточкам. По возможности он это делал сам — с тех пор как брат Витька прошлой зимой по дороге из магазина слопал целых полбуханки. Витьке тогда, конечно, досталось и от Пашки, и от матери, но ведь хлеб-то не вернуть!
Принес домой хлеб, сказал матери:
— Я, мамка, теперь только уж перед работой появлюсь. Надо идти дядю Игната хоронять.
— Кого это? — встрепенулась мать. — Баяниста-то? Из охраны? Ой, царство небесное. У него ведь еще, ты говорил, девчонка была? Куда она теперь?
— Почем я знаю…
— Павлик, возьми меня-а… — занюнил четырехлетний Генька. — Ты хотел со мной гулять!
— Не сегодня! — отрубил Пашка. Но, подумав маленько, решил взять мальчишку: вдруг ему там на поминках перепадет что-нибудь сладенькое? Да и поест в людях. Положено ведь в таких случаях угощение. — Ладно, собирайся, да скорее, а то на завтрак опоздаю.
И пожалел, что взял: Генька шел тихо, вертелся из стороны в сторону, болтал всякую пустяковину. А в трамвае заревел: посади да посади, охота стало ему посидеть около окна, и что ты хошь делай!
