Егор Дмитриевич показал мне, по какой огороженной узкой дорожке гонят из широкого и поместительного загона рогалей, у которых хотят срезать панты.
Оленя отбивают от стада и направляют в этот узкий коридор. Коридор закрывают скользящим щитом. Щит легко передвигается на роликах и прижимает рогаля к станку.
Перед станком — весы. Оленя взвешивают и толкают в станок, похожий на небольшую клетушку.
Как только олень зайдёт в станок, пол провалится, а боковые доски, поставленные наискосок и обитые брезентом, подхватят, сдавят зверя с боков. И повиснет он в воздухе: так делают, чтобы он не упирался ногами в пол и не брыкался.
На спину оленя прыгнет человек, чтобы зверь плотнее висел в тисках, не двигался. Потом верхняя половинка передней двери в станке откроется, голова оленя высунется наружу, а его шею прижмут к дуге и прихватят ремнями.
Егор Дмитриевич или его помощник быстро срежет панты пилой-ножовкой и присыплет надрез сухими квасцами: остановит кровь.
Потом дверь откроют настежь, пол поднимут, и рогаль с обезумевшими от страха глазами вихрем улетит в загон.
— Рассказал я вам много, а вся операция длится три — четыре минуты. После срезки пантов олешки быстро поправляются и даже крепнут: кровь, что была предназначена для питания рогов, поступает в тело зверя… Оставайтесь до утра, у меня на завтра пять пантачей подготовлено, — предложил Егор Дмитриевич.
— Нет, не хочется!
— Ну, как знаете. Вам-то в диковинку и, по всему видать, рогаля жалко: красив он, статен. А у нас уж такая должность. Только душу зверя мы тоже можем чувствовать!..
Утром на центральной усадьбе совхоза я пошёл посмотреть, как варят панты.
За первой изгородью, которой обнесена вся усадьба, стоял небольшой домик, похожий на баню, из его трубы курился дымок. На порожке под навесом сидели два парня в синих халатах. Это были рабочие пантоварки Кузьма и Дмитрий. Они ждали, пока нагреется вода.
В домике было влажно и жарко, как в теплице. Наружная дверь была раскрыта, и холодные струи горного воздуха свободно тянули над полом, а у потолка висело горячее, туманное облачко пара.
В земляном полу — большая квадратная ванна, под ней — печка. Возле ванны на столе и на табуретках лежали панты оленей — они были поменьше, и большие тяжёлые панты маралов.
Когда вода нагрелась, Кузьма и Дмитрий осторожно взяли мягкие, хрящеватые рога и на несколько минут погрузили их в воду. Маленькие панты каждый из них варил отдельно, а огромные панты маралов они окунали в кипяток вместе. Рукам было жарко над горячей ванной. Парни перехватывали груз из левых рук в правые, дули на пальцы и всё следили, чтобы в воде побывала каждая веточка, каждый отросток.
Работа шла на глазок, без приборов, но Кузьма и Дмитрий знали, когда настало время вынуть панты из воды и положить их у окна на широкий стол.
Варят они панты трижды, через сутки. А когда панты дойдут, их варят два раза, и тоже через сутки, недолго держат в сушилке, где температура восемьдесят градусов тепла.
Окончательно доходят панты в ветровой сушилке, в сарае, где доски в стенах сбиты не плотно и из щели в щель свободно проникает жаркий ветер.
В высокой, длинной сушилке ярусами в два — три ряда всюду висели панты. Многие уже были готовы к отправке, и на них болтались ярлычки: когда сварены, сколько весят. Оленьи панты — до килограмма, у старых маралов — в десять, а то и в пятнадцать раз тяжелее.
Парни доканчивали сезон в пантоварке.
— Нагрелись, — сказал Дмитрий. — Ещё недельки три посидим у этой горячей ванны — и в горы. До холодов будем работать пастухами, а зимой — маралов кормить. Зверь интересный и куда опасней оленя, особенно осенью. У маралов тогда гон бывает, самцы трубят на всю тайгу, и такая среди них драка идёт, будто обухом друг друга по башке молотят! Интересно! Только тогда к ним не лезь. Между прочим, был у нас такой случай. Кормач заложил сено маралам и уже стал отъезжать за околицу. Бык на него и бросился: догнал, передними ногами лошади в бок так заехал, что она свалилась, а кормача едва не затоптал. Хорошо, что товарищи прискакали и отогнали того быка…
Я ещё не видел маралов. Но после того, что рассказал Дмитрий, меня потянуло к ним…
Всё тут началось с маралухи…
Жил-был на этом месте один дядька, охотник, зверовик, по фамилии Попов. И как-то подвалило ему счастье: пришла прямо во двор маралуха с сосунком. Попов удивился: к чему бы это? Такой случай один раз в сто лет бывает — дикий зверь, сторожкий и гордый, который от человечьего духу за три горы скачет, сам к хате пришёл!
Удивился охотник, но дурака не свалял: не зарезал маралуху. И решил: дай-ка разведу стадо маралов. Человек он был толковый, удалось ему. Годов через десять после революции о Попове во всей округе знали: делец богатейший, первая у него на Алтае ферма маралов — сотни две. Панты у них брал, даже в Китай отправлял.
А как стали раскулачивать всяких баев да зайсанов, бросил Попов своих маралов и сбежал.
Испугался ли он нашей власти, деньги ли сгубили — никто этого не знает. А старики, что у него работали, говорили: водились за ним всякие грязные делишки, зажирел он, стал друзей-охотников обдирать до нитки, вот оттого-то и черти у него на душе скреблись.
Не успели у него алтайцы взять ферму на ходу, маралы и разбежались кто куда. Потом всем миром собрали по тайге голов полтораста, да ещё побольше сотни привезли с Дальнего Востока, вот и стал совхоз.
И большие деньги даёт он государству: сухие оленьи панты идут по две тысячи за килограмм, маральи — по девятьсот рублей, вдвое дешевле. Зато у старых маралов венец на голове — до пуда весом! И прямой расчёт держать их на ферме рядом с оленями…
Мне сказали, что нужно пройти вдоль ручья, до избушки: там и начинается маралий загон.
В старой, покосившейся избушке никого из пастухов не оказалось. На пороге сидел бурундук и грыз какую-то былинку. Но он, конечно, не мог сказать, где мне искать маралов.
В сплошном сплетении заборов я не нашёл подходящей лазейки и перелез через три изгороди. Попал наконец в какой-то узкий проход и поплёлся к сараю.
Вдруг загудела земля: из-под навеса в сарае вырвались десять маралов и кинулись мне навстречу. Я оторопел: заворачивать их обратно или прыгать через забор? Мысль эта молнией пронеслась в голове. Но я и шагу не успел сделать, а лишь прижался спиной к забору и затаил дыхание.
Подталкивая друг друга крутыми боками и грозно сопя, безрогие быки пронеслись в двух шагах, обдавая меня жаром, коровьим духом из хлева и забросав с головы до ног пылью. Они выбежали на поляну, к лиственницам, повернулись в мою сторону и окаменели.
Один марал был покрупнее и показался очень большим, как старый лось. Но это, видимо, от страха. Когда я отдышался, сходство с лосем постепенно исчезло. Был он меньше лося и стройнее. Красивую его голову не портили ни борода, ни толстые отвислые губы. Тёмная мышиная шерсть была у него гуще по тону на приятной, некрупной мордочке и на шее и переходила в серую на брюхе. А вокруг куцего хвоста лежала большая белая салфетка.
Восемь маралов были схожи по окрасу с этим быком. А десятый казался белёсым. Скоро он и повёл это маленькое стадо на сопку и словно растворился среди серых камней.
Я перебрался ещё через один забор и стал подниматься по косогору за маралами, но они близко не подпускали.
Солнце припекало, воздух становился всё разряжённее, и я скоро выдохся. Но уходить не хотелось. С высоких гольцов всюду виднелись в распадках тёмно-серые большие стада маралов. Одни из них спокойно паслись в зелёном море таёжных трав, другие лежали в тени, на опушке, третьи галопом мчались в гору, рассыпались по склону и долго глядели куда-то в лощину. И тогда в малахитовой складке лощины возникала конная фигура пастуха.
В просторном летнем парке, слева от меня, паслись маралухи, и малыши у них были такие же пятнистые, как у оленей. Случалось, пролетал над парком тёмно-бурый беркут, и все маралята мигом исчезали в высокой траве…
Спускаясь с горы, я подшумел; с треском и звоном полетели вниз разломанные дождём, ветром, морозом и солнцем осколки плитняка.
Из-за куста, чуть выше меня, вынесся на узкий гребень скалы молодой бычок с какой-то веточкой во рту: он, видимо, страшно перепугался и не успел съесть её.
Эта веточка показалась мне знакомой. Я видел её где-то раньше и почему-то потом думал о ней всякий раз, когда забирался высоко в горы. Неужели та самая — редкостная и желанная, как корень жизни, драгоценный женьшень?
Я свистнул. Бычок сердито топнул копытом, встряхнул головой и исчез. А веточка осталась на том месте, откуда он только что пытливо и насторожённо глядел на меня.
