— Это что же происходит?! — закричал он в самых расстроенных чувствах. — Это что же я наделал?! — Он попросил Сидякина: — Слушай, мальчик, надень эту пушку себе на плечо и сними меня. У меня, кажется, метров шесть плёнки осталось… Вот так… Средний план…
— А что будет? — спросил Тарас.
— Это будет художественно-документальный короткометражный фильм под названием "Идиот". Я буду показывать его своим детям, буду показывать и говорить: смотрите, дети, этот идиот, он ваш папа, вместо того, чтобы снять уникальный, единственный в мире художественно-документальный фильм под названием "Прыжок в известность", он снимал идиотский научно-популярный фильм "Балконы". Граф Балконский! С тринадцатого этажа с балкона тебя сбросить, идиот несчастный! — стукнул он себя кулаком в грудь.
Все засмеялись.
— А разве вы не снимали? — спросил Тарас.
— Да я же один вид делал… — На этот раз Гиви ударил себя по голове. — Идиот!.. Вот тебе! Вот тебе!
— Веня, друг, прости! — обнял Лёня Ларионова. — И как я только мог подумать про тебя такое! — И они закружились, тиская дружески друг друга в объятиях. Налетевшая на них Таня Цветкова разняла их, но они снова налетели друг на друга и на Таню и вместе, втроём, положив руки на плечи, стали отплясывать что-то вроде болгарского танца Хоро.
— А ты всё-таки, Ларионов, прав: ты всё-таки! В какой-то мере! Действительно Геракл! — Цветкова просто захлёбывалась восклицательными интонациями. — Это надо же! В колыбели разгадал замысел своих врагов! И двух змей с их безумными идеями победил! И Масюкова разгромил! Он, конечно, не Немейский лев, но всё же! И эту многоголовую гидру Босса разбил вдребезги и Гуся человеком сделал! И Степаниду! И главное, что ты, Веня, весь живой! Без сахара! И даже с солью! И с перцем!.. — И всё это взахлеб говорила Таня, радуясь и пританцовывая, хлопая Ларионова рукой но плочу и кружась. И никто в эту минуту но мог перерадоваться больше, чем она, и перекричать её, только что разве голос Мебуке, пронзившего общий шум своим голосом, как кинжалом:
— Итак, по случаю того, что все статьи всех обвинений против моего лучшего друга отпали, физкультурная команда просит дать маленький физкультурный бал.
Вита заиграла на скрипке Олимпийский вальс. Эйфель, галантно склонившись над Витой, как падающая пизанская башня, подсвистывал ей на флейте. Её соловьиные трели обвивали туго натянутую мелодию скрипки, как вьюнок обвивает нить, указывающую ему направление.
— Кавалье, — крикнул Гусь, — ангаже Нотр Дам!
— Нотр Дам, — поправил его Сидякин, — это собор Парижской богоматери.
— С одной стороны, Нотр Дам — это действительно собор, согласился Гусь, — с другой стороны это "нотр" можно перевести и в смысле наших Дам!..
— Вотр! Нотр! Наших! Ваших! — согласился Тарас с Гусем.
— Слушайте, — восхитился Толкалин, — это же прекрасная строчка! — Он поднял вверх руку, как Александр Пушкин на картине Репина: "Пушкин читает стихи на выпускном вечере в Царскосельском лицее", и воскликнул, несколько подвывая, как это делают при чтении некоторые известные поэты, имеющие право на некоторые подвывания: — Разрешите пригласить вас на вальс, Нотр Дам! Здесь, в Париже, на площади места нам хватит!..
Олимпийский вальс зазвучал громче.
— Чур, вальс белый! — пискнула Цветкова, делая пригласительный книксен перед Вениамином.
— Белый вальс бывает в конце бала, — сказала Степанида, кладя руку на плечо Ларионова.
— Тогда вальс с отхлопом, — настаивала Цветкова, — дамы меняют кавалеров!..
— Люблю конец в начале бала, — засмеялся Гусь, утешительно протягивая руки Тане Цветковой.
А в углу двора, за пустыми ящиками магазина "Фрукты-овощи", присев на пустую тару с цветной наклейкой на рёбрах "Цитрусы Ямайка!", плакала Елена Гуляева, она же Ника Самофракийская, она же богиня Победы, потерпевшая сокрушительное поражение. Плакала от горя и от радости. С горя, что не в руку был вещий сон, в котором суровые судьи изгоняли из города Вениамина Ларионова с терновым венцом на голове через специально сделанный пролом в стене, который потом пэтэушники в древнегреческих хитонах заложили камнями. А от радости, что Вениамин Ларионов обманул её лучшие, точнее, худшие надежды, что парнем он оказался ещё лучшим, чем она предполагала, и что достоин был любви самой прекрасной Елены на свете, даже, наверно, прекраснее той Прекрасной Елены из Спарты, из-за которой началась война. И ещё она плакала о том, как случилось, что Ларионов в конце концов оказался не хуже худших предположений, а лучше лучших, Елена понять не могла. Всем ведь казалось, глядя на его поведение, что летит он, как лыжник-слаломист, с горы их безумной идеи, летит, сшибая один контрольный флажок за другим, то и дело падая и поднимаясь, получая одни штрафные очки, а он, оказывается, не только не сбил флажки, он их даже не задел! Он, оказывается, не только не проиграл этот гигантский спуск, а ещё показал всем лучшее время своей жизни на этом отрезке времени. И вообще оказалось, что он совсем никуда не спускался, а поднимался всё выше и выше! Ещё она плакала о том, почему такие хорошие парни обращают внимание на таких, как Стеллка?! И ещё она плакала от того, что знала, что на этот вопрос никто никогда не даст ей вразумительного ответа… И слезы, про которые можно сказать, как про бриллианты, что они были чистейшей воды и чистейшего горя, капали на праздничное Ленино платье, на которое Лена возлагала столько надежд, сколько и на всю эту затею с безумнейшей идеей из идей!..
Она то кусала кулачок, то била им по колену, приговаривая: "Это несправедливо! Несправедливо! Ну чем я хуже Стеллки? Чем?"
Ах, милая, милая Леночка! Ты ещё не знаешь, что для любви не существует этих вопросов: "Чем она лучше?!" или "Чем я хуже?!" В любви существует никем не разгаданное почему?.. Почему этому мальчишке нравится эта девочка?!.. И почему этому мальчишке эта девочка не нравится?!
А головокружительная воронка вальса всё раскручивалась, и уже достигла места изгнания Лены Гуляевой, и начала и её втягивать в себя, и уже подняла её с ящика, и уже повлекла с невысохшими слезами к музыкальной центростремительной оси своего вращения. Торопливо шагая к танцующим, Лена попыталась утешить себя такими мыслями:
"А может, он не такой уж и хороший, — утешала она себя, — просто ему Танька растрепала всё про идею, а он делал вид, что ничего не понимает, а сам просто всех нас разыграл?.. " Думая так, Лена вместе с тем прекрасно знала и была уверена, что кто-кто, а Цветкова боролась с их безумной идеей за свою разумную идею честно и ничего Ларионову не растрепала.
Убыстряя шаг, Лена приблизилась к танцующим, когда все успели по нескольку раз обменяться не только кавалерами, но и головокружительными, как сам вальс, разговорами:
— Лёня! — восторженно сказала Таня Толкалину. — Веня твой самый большой на свете друг. И он взял! Уже взял! Такую несусветную высоту, что мне даже страшно. Теперь я понимаю, почему все наши девчонки в него влюблены.
— Опять все! — ревниво сказал Лёня.
— Кроме Виты! Кроме Виты!..
— А я-то, дурёха, — сказала Света Сидякину, — знаешь, что я сказала Ларионову?
— Что? — спросил Тарас.
— "Ларионов, — сказала я, — если бы ты снял очки со своими очень тёмными стёклами, ты бы увидел, как ты зазнался, Ларионов!.."
— А я, сестра моя Танечка, лично всё-таки рад всему, что произошло, — сказал Гена Цветков, — и спасибо Нильсу Бору за безумную идею и его последователям: Елене, Надежде, даже Вадиму Масюкову!..
— Интересно, интересно! — ответила с подозрением Таня, — чему же тут можно радоваться?..
— Как чему?.. — удивился Гена. — Ведь эта история, она как проявитель в фотографии… Она во многих проявила то, о чём мы и не подозревали и в плохом смысле и в хорошем. Теперь мне, например, абсолютно ясно, кто есть кто! И что есть что!..
— А вообще-то, может, ты и прав насчёт проявителя, — задумчиво согласилась Таня с братом.
— Теперь всю эту историю надо опустить в закрепитель, — предложил Гена, — и всё будет в порядке!
— Что мы и сделаем, — заговорщицки подмигнула Таня брату…
— Всё это произошло потому, что эта Гуляева всё время в движении, — сказала Мухина Сидякину. — Она даже завтракает, расхаживая с чашкой чая по комнате, и обедает с тарелкой в руках… А я ей сколько раз говорила: "Лена, прежде чем затевать это всё, остановись! Посиди! Подумай!.."
— И никогда не выходи из себя, — сказала Степанида Ларионову.
— Почему? — удивился Веня. — Бывает, что приходится ненадолго выйти.
— Однажды я вышла из себя, а когда хотела вернуться, то оказалось, что заблудилась и потеряла к себе дорогу, — улыбнулась Степанида и добавила со счастливым вздохом: — Хорошо, что ты заметил, что я потерялась и организовал мои розыски…
