Страж, толстяк в короткой рваной кольчуге, надетой поверх полушубка, повертел грамотку, подёргал печать, болтавшуюся на шнуре, и покачал головой.
– Куда торопишься, дурень? Свои же в тебя пустят стрелы. – Страж сделал вид, что целится в грудь Капьтагая, и закивал в сторону ордынского стана. – Убьют. Понял?
В ответ немой тоже прибегнул к жестам. Он властно указал на засов.
– Понял, – сказал страж. Ему ничего не оставалось, как повиноваться.
– Свой идёт! – крикнул он воинам в башне, чтоб не пустили ненароком стрелу, и отодвинул железный засов. Маленькая, сбитая из толстых досок калитка чуть приоткрылась. Немой выскользнул словно тень.
– Подожди, не закрывай! Долговязый мальчонка, неизвестно отколь появившийся, схватил стража за руки.
– Ты кто такой, чтоб стража хватать?
– Выпусти, сделай милость.
– Приказ на выход имеешь?
– Приказа не имею.
– Тогда отойди. – Страж двинул мальчонка плечом. Тот отлетел в сторону. Тяжёлый засов пополз на место.
– Подожди! – мальчонка снова вцепился в стража. – Я за немым слежу от самых княжьих хором. Он по всему Кремлю сделал крюк, прежде чем прийти сюда. Зачем? Видать, следы заметал. Я с ним по ордынской неволе знаком. Злей он бешеной собаки и хитрей старой лисы.
Мальчонка говорил хоть сбивчиво, но, по всему видно, правдиво.
– Не горячись, – сказал страж. – Верю. Только у него грамотка с печатью имелась. По ней и выпустил. Должно, он к великому князю в Кострому подался.
– Я только посмотрю, куда он свернёт. Пусти.
– А как убьют?
– Не достанут. Я к ордынцам ближе, чем на перелёт, не придвинусь.
– Смотри. – Страж почесал в затылке и потянул засов.
– Свой! – крикнул он воинам.
* * *
При выпавшем снеге ночь не черна. Среди обгорелых брёвен и труб Пантюшка разглядел Капьтагая. Тот шёл не таясь. Перебегая и прячась за остатками обгоревших домов, Пантюшка двинулся следом. Когда посад кончился, пришлось залечь в снег. Из своего укрытия он увидел, как от ордынского лагеря отделились два всадника и, угрожающе крича, двинулись на Капьтагая. Но Капьтагай не испугался, лишь поднял руки и помахал ими над головой. Было ли это условным знаком? Возможно. Во всяком случае, всадники немого не тронули. Пропустив его вперёд, они повернули коней обратно к лагерю. Забыв об опасности, Пантюшка пополз за ними.
Полз он недолго. В свете костров уже были видны кибитки. Казалось, что их не меньше, чем деревьев в лесу.
Капьтагай и всадники скрылись. Пантюшка решился ждать.
Он лежал на снегу под чёрным с редкими звёздами небом. Впереди горели костры. Дым, как туман или туча, висел над вражеским станом, притихшим в эту ночную пору. Вдруг раздался отрывистый крик. Его подхватили справа и слева. Словно гром с отдалёнными раскатами пронёсся над лагерем. Все, кто спал у костров, разом вскочили. Начался переполох. Ордынские воины принялись седлать коней, поднимать ревевших верблюдов, сворачивать шатры и кибитки.
Пантюшка боялся поверить. На всякий случай он обождал ещё, чтоб не вышло ошибки, потом повернул назад.
– Ура! – закричал он, едва толстый страж приоткрыл калитку. – Ура!
* * *
Высоко стены Кремля, ещё выше – кремлёвские башни-стрельницы. На башнях и заборолах провели остаток ночи разбуженные москвичи. Несмотря на лютый мороз, никто не спустился вниз, не спрятался в избы. Редко с таким нетерпением дожидались зари. Что, если мальчонка ошибся? Вдруг ему всё почудилось?
– Видать? – кричали снизу, кому не хватило места на стенах.
– Погодите. Дайте рассвету прийти!
Высоки кремлёвские стены. Далеко видно с их сторожевой высоты. Едва первые проблески серого мутного света разорвали ночную темь, вдалеке обозначились большие тёмные пятна. Они расплывались и таяли, исчезая без остатка за линией белых снегов. Это уходили последние отряды ордынских полков левого крыла. Правое крыло ушло раньше, в разгаре ночи.
Враг покинул стены Москвы. Смертное кольцо, сжимавшее город, распалось. Не страшны стали камни и комья мёрзлой земли, предназначавшиеся для метательных машин.
– Ура! – закричали на заборолах и башнях.
– Ура! – подхватили внизу.
Василий Дмитриевич вернулся в Москву скромно. Торжественной встречи его не удостоили. Не до князя было Москве. Засучив рукава, москвичи разбирали завалы, рубили избы, отстраивали торг. Весь город работал.
И всё же нашёлся один человек, который ждал великого князя с большим нетерпением.
– С приездом, государь, – сказал он, встретив Василия Дмитриевича. – Добро пожаловать в свой стольный город.
– Спасибо, казначей, на ласковом слове. Управились без меня?
– Управились. Только не верится, что без тебя. Не потаи, государь, сделай милость, скажи: чем беду отвёл? – Иван Кошка вскинул вперёд правую руку и, склонившись, коснулся пола.
Разговор великого князя с казначеем проходил в излюбленной обоими Угловой палате.
– Зря, Иван, кланяешься, спину ломаешь, – со смехом ответствовал князь. – Нет моего в этом деле участия. Москву спасли белые стены да могучая дружина. Ещё – мальчонка да невеличка-девица. Ещё малая хитрость. А я как есть ни при чём.
– Девица – сестра Холмского, та, что ордынцев вперёд других увидала и Рязань упредила?
– Она. Упрямая, с норовом. Вся в брата. Я её с собой прихватил. Во Владимир ехать наотрез отказалась. «Скучно в тереме», – говорит.
– Бойкая девица! Ну, а мальчонка – кто?
– Помнишь иконников, что чудо сотворили?
– И захочешь забыть – не забудешь. О старшем идёт слава по всей Руси.
– Меньшой, хоть и не знаменит, нашему делу тоже пользу принёс. Прежде чем к Рублёву попасть в выученики, пришлось ему больше года томиться в ордынской неволе. Было это в тот самый год, когда Холмский подался в первый раз к Едигею. Мальчонка его там от верной смерти спас, за это пообещал князь вызволить его из неволи. Тот поверил, забрался среди ночи в шатёр, не зная, что Холмского уже нет в Орде, что несётся он через степь, подальше от Всемогущего.
Ждал мальчонка, ждал, притаившись за сундуком, да ненароком в сон его заманило. Проснулся от шума, выглянул. Видит, посредине шатра стоит Капьтагай. И что бы ты, Иван, думал, делает наш немой?
– Что, государь?
– Громким шёпотом собаку князя ругает. Убить он его собрался, а князь от ножа ушёл.
Иван Кошка вскочил и воздел к потолку руки.
– То-то, – усмехнулся Василий Дмитриевич. – И я так же вскочил, когда мальчонка рассказал мне об этом. Да не всё ещё.
Слушай дальше. Я мальчонка спросил: «Как ты догадался, что Капьтагай князя ругал, иль по-ордынски выучился?» – «Нет, государь, по-ордынски не выучился, слова Капьтагай произносил русские, понятно произносил, словно прожил долгое время в Москве».
– Вот так дела! Стало быть, соглядатая готовили.
– Да ещё какого! Не только мы, вся Орда находилась в неведении, думали, что Капьтагай в самом деле немой. Двое только и знали правду: толмач да сам Едигей. Мальчонка сказывал, толмач Капьтагая вывез из дальнего стойбища, за злость и выдержку он ему приглянулся.
– Кто ж надоумил Капьтагая немым притвориться, сам или толмач присоветовал?
– Того не знаю. А нашему говору его толмач обучал. Каждый день уезжали они вдвоём в степь, от людей подальше. Там и шло обучение.
– Мы-то гадали, кто в тайности сказанное Едигею переносит, а если надо, далее – Витовту? Ты, государь, и на меня грешил.
– Было дело, не скрою. Было, да прошло.
– Что ж ты, узнав, оставил немого… Тьфу! Оставил Капьтагая при себе?
– С радостью вновь приму, коль Едигей не разнюхал, что мы обо всём узнали, и снова его пришлёт. От тайного разговора отстранить слугу всегда сумеем, не тайное – пусть слышит. Зато, если Орду понадобится перехитрить…
– Ох, государь! – вскричал казначей, не дав Василию Дмитриевичу закончить фразу. – Я-то, дурень, как увидел, что Капьтагай не интересуется грамоткой, решил, что ты здесь ошибся. В голову не пришло, что немой – не немой, что всё, что ты написал об усобице, приключившейся в Орде, он своими ушами услышал.
– Услышав же, поторопился известить Едигея. Тот мигом лагерь поднял и повернул на Итиль.
– Испугался власть потерять.
– На то и расчёт был. Уразумел теперь, отчего я этого прехитростного соглядатая приму обратно с великой радостью?
– Уразумел, государь. Мальчонка молчать будет?
– Будет – его слово твёрдое. Кстати сказать, пускай он сюда пожалует. Должок ему с меня причитается. Отдать пора.
* * *
Андроньев монастырь, лежавший на ордынском пути, был выжжен дотла. Строиться приходилось заново. Работали приписанные к монастырю крестьяне. Работали сами монахи. Вместе с другими валил лес и рыл ямы для новых подклетей Пантюшка. Хоть и не сделался он монахом, но монастырь для него стал вместо дома. Здесь его приветили, здесь он жил, здесь обучался художеству.
