Письма от Андрея приходили довольно часто - и в окопах он не забывал данного матери обещания. Но читать в письмах было почти нечего: черные вымарки оставляли нетронутыми лишь те места, где передавались приветы, поклоны и добрые пожелания. Большая часть строчек, накарябанных карандашом, была старательно зачеркнута. На каждой странице штампы: "Военной цензурой проверено". Где, с какими успехами или неудачами идут бои, как живется солдатам, кто ранен и кто убит, понять невозможно.
Но мать и над этими листочками плакала, украдкой целовала их: слава богу, жив! Она заставляла Пашку перечитывать письма десятки раз, пока не запоминала наизусть. Хранила за иконами, как будто близость писем к потемневшим ликам могла уберечь ее "первенького" от раны и смерти.
Жизнь Пашки в эти осенние и зимние месяцы катилась по новому, но уже обжитому, обкатанному кругу. Днем - завод, потом домашние заботы в помощь мамке, по ночам - беспросыпный от усталости сон. Раз в неделю - "красная" комната, кружок Люсик. Занятия кружка стали для Пашки настоящими праздниками, окошком в мир, о котором он раньше ничего не знал.
Но о чем бы девушка ни рассказывала ребятам, к концу урока разговор неизбежно перекидывался на войну. Зачем она? Кому нужна? Когда кончится? За что погибают тысячи и тысячи людей? Было бы понятно, если бы русских и немецких солдат столкнула в боях вражда, ненависть, но ведь они даже не знают друг друга!
Люсик отвечала на вопросы просто, мальчишки понимали ее с полуслова. Иногда она приносила газеты и журналы. Из журналов чаще всего "Ниву" со множеством иллюстраций. В ней изображались лихие кавалерийские атаки, высочайшие смотры, госпитали, где важные, расфуфыренные дамы раздавали раненым иконки и портреты царевича Алексея.
Пашка пристально разглядывал на страницах "Нивы" такие же орудия, какие на Михельсоне откатывали к складам от сборочных цехов. Там были и пушки, и мортиры, и "гаубийцы", как выражался молодой Обмойкин. Пашка всматривался и спрашивал себя: "Может, что-то для этого вот орудия ковали мы с батей? И как раз оно и убивало немецких кузнецов?"
Неясное сознание вины перед безымянными мертвецами беспокоило Пашку.
- А если бы, Шиповник, мы отказались делать такие убойные железки? спросил он однажды.
Люсик вздохнула.
- Ты правильно ставишь вопрос, Павлик. На многих заводах Питера, Москвы, Тулы и других городов тысячи рабочих отказываются работать, бастуют. Но ведь власть и сила сейчас в руках царя и его генералов. Они хотят продолжать войну, которая приносит им огромные барыши. На бастующие заводы направляются жандармские роты, казачьи сотни, юнкера. Зачинщиков хватают, сажают в тюрьмы, отправляют на каторгу, расстреливают... Многие же не понимают необходимости борьбы, стараются остаться в стороне. Дескать, моя хата с краю... Но, вероятно, ждать осталось недолго, по всем признакам - наступает предел терпению народа...
- А за это "недолго" сколько еще убьют! - нахмурился Пашка, подумав об Андрее. - Ведь пули на фронте, должно быть, летают без конца и счета...
С затаенной жалостью вглядывался он в окаймленные траурной рамкой страницы "Нивы" с портретиками "павших на поле брани и славы". Оттуда весело и беззаботно смотрели те, кого уже нет в живых, кто похоронен в братских могилах на чужой, далекой земле. Особенно горестно было смотреть на молоденькие, юные лица. Таким жить бы да жить! У каждого, поди-ка, остались дома матери, сестры, невесты... И тут в Пашкиной памяти обязательно возникало мамкино лицо и блестевшие слезами глаза Анютки, ее летящая над булыжной мостовой фигурка, раздуваемые ветром соломенные волосы...
Жив ли в настоящую минуту Андрей или погиб, Пашка, конечно, не мог знать, но одно он знал твердо: портрета брата в "Ниве" не увидит никогда.
Николай Обмойкин не раз объяснял мальчишкам, что портреты рядовых убитых журнал не печатает: на всех не хватит места. "Вот ежели бы я, сказал Николай, - пал храброй смертью, мой патрет обязательно отпечатали бы, как я есть кавалер. И не где-нибудь, а вот в эдакой странице, в ленте георгиевской!"
За осень Пашка втянулся в работу, раздался в плечах. Иногда за семейным столом, будто и ненароком, но с тайной гордостью клал на клеенку обожженные у горна кулаки. На улицах со спокойным презрением оглядывал встречных франтиков, гимназистов и реалишек. И на лице его словно написано было: попробуй, тронь! Однажды Степка, младший наследничек Ершинова, вышагивавший по Серпуховской, попытался было не уступить дорогу, но Пашка попер на него грудью с такой решительностью, что ершиновский сынок поспешно шагнул в сторону. Притворился, будто увидел в витрине что-то занимательное. Ну и притворяйся, шут с тобой!
И еще подметил Пашка, и не один раз: то при случайных встречах на улице, то из окон купеческого этажа, из-за белых кисейных занавесок, ловил на себе любопытствующий, но уже не насмешливый взгляд "принцессы" Таньки. Он делал вид, что не замечает приветных взглядов, отворачивался и шагал дальше, насвистывая что-нибудь любимое: то "крутится-вертится", то про Ермака или "Варяга". Сам все же подмечал: ишь вырядилась в будний день, будто в великий праздник, на рождество или пасху! Чего ради?
Но как-то осенью, столкнувшись с Пашкой неподалеку от дома, Танька, осторожно глянув по сторонам, остановила его. Сначала посмотрела прямо в лицо, но тут же отвела взгляд.
- Ты за что на меня злишься, Пашка? - В улыбке не было ни насмешки, ни прежнего зазнайства. - Ну за что?
Растерявшись от неожиданного вопроса, Пашка молчал.
- Я тебя, что ли, обидела чем? - продолжала Танька. - Вот вспомни-ка: который год вы у нас квартируете, а я разве хоть одно плохое слово тебе сказала? Или, может, считаешь, я уродка? Ну, посмотри-ка!
И закатила кукольные глаза к небу.
- Да не-е-ет, - протянул Пашка. - А об чем нам с тобой разговаривать?
- Про что хочешь, кузнечик! Ты вот собак любишь. Самой шелудивой псине посвистишь да погладишь. Иногда кусок хлеба от своего ломтя отщипнешь в кармане и на ладошке протянешь, вон как нашему Лопуху. Так и я, бывает, ему куриную косточку выбрасываю!
Пашка смутился.
- Или вот, скажем, ты книжки любишь, - продолжала Танька. - Идешь и несешь какую-то истрепанную, будто драгоценность. Даже смешно: этак дьякон в церкви чашу со святыми дарами носит... У меня знаешь какие книжки? В золотых да серебряных переплетах!
- Про что? - оживился Пашка.
- Интересные - прямо и сказать невозможно! Хоть про королеву Марго или про трех мушкетеров...
- А это кто такие?
- Короля хранители! Такие смелые да дерзкие! Чуть что - вытаскивают шпаги и сразу в бой на обидчика. Красивые все, словно из витрины магазинной. Один на картинке в книжке кудрявый, на вашего Андрюшку похож!
Похвала красоте брата обрадовала Пашку, но он презрительно махнул рукой.
- Мне книжки про тех, кто королей да царей охраняет, не нужны! У меня книжка про Овода была, вот это - да! Не знаешь?
- И не слыхала вовсе. - Танька покачала головой. - А то у меня еще книжки Лидии Чарской и Клавдии Лукашевич есть! Читаю, а слезы сами так и катятся, так и катятся. Хочешь дам?
- Папаня тебе за это уши не оборвет? - ухмыльнулся Пашка. - Он на меня злой!
- Папаня не имеют к моим книжкам касательства. Книги мои дареные! Вот выйдешь во двор Лопуха кормить, хочешь вынесу?
- А если увидят?
- Так ты же его кормишь, кузнечик, когда у нас дома никого нет! засмеялась Танька. - Что? Не так? Да не красней ты, как девчонка...
Пашка не успел ответить: из-за угла показалась Танькина мамаша. Видно, шла с базара, тащила в корзине всякую снедь.
- О чем вы тут беседы разводите?! - строго прикрикнула она, подходя и подозрительно оглядывая Пашку. - Тебе что, Татьяна, разговаривать больше не с кем?!
"Глаза-то сверлючие какие, словно у бабы-яги!" - подумал Пашка.
- А мы ничего, маманя, - озорно прищурилась Танька. - Пашка спросонья на ногу мне наступил, туфлю испачкал. Я и велела ему картузом обмахнуть. Глядите, маманя, вовсе туфелька пыльная! Ровно я Золушка какая!
Пашка круто повернулся и зашагал к дому. Вот продажница, его же и осрамила!..
Мать и дочка до самого крыльца топотали следом, и Пашка всю дорогу слышал то въедливый голос матери, то кокетливые смешки "принцессы".
- Мне сегодня мадам пятерку по поведению выставила! - похвалялась Танька. - Уж больно понравился ей полушалок, что вы на прошлые экзамены подарили...
17. САМАЯ ДОЛГАЯ ПАШКИНА ЗИМА
Наступила зима, метельная, вьюжная. Она не сулила Пашке никаких перемен.
Будя рабочее Замоскворечье, так же ревели по утрам неумолимые заводские гудки, так же бухали, сотрясая землю, паровые молоты, так же ярилось пламя в топках заводских печей и кузнечных горнах. И так же вертелись, сверкая сталью, колеса бесчисленных "зингерок" на мамкиной Голутвинке.
А жизнь становилась день ото дня труднее и голоднее.
Пашка посерьезнел, перестал по-ребячьи кичиться своим званием и ремеслом: привычное дело! Шуровал у горна, наловчился не хуже других. Андреич поглядывал на сына и с нескрываемой гордостью и с похвалой: "Молодец, Павлуха, так и держи!"
