— Откуда ты взялась? — удивленно спросила девушка.
— А ты откуда?
— Вот из этой землянки. Приходи ко мне. Спросишь Женю Колосову… Первую девушку вижу за целый месяц!
На обратном пути Наташа спустилась в блиндаж.
Женя оказалась москвичкой, землячкой, чуть ли не с одной улицы. Она ушла на фронт из девятого класса. Женя работала санинструктором танкового батальона. Дела у ней были те же, что и у Наташи, и им было о чем поговорить. Женя с увлечением рассказывала о чистых котелках, с важностью — о своем авторитете. Наташа слушала ее с удовольствием, но Женин рассказ, несмотря на серьезность тем, почему-то напоминал Наташе детский лепет, а сама Женечка, хорошенькая, румяная, немножко курносая, с ямочками на пухлых щеках, — капризного, избалованного ребенка.
Женя перевела разговор на заветные девичьи темы.
— Скажи, влюблена ты в кого-нибудь у себя в полку? — спросила она с нескрываемым интересом.
— Нет.
— Как же так? — разочарованно протянула Женя.
— Я люблю человека, которого здесь нет.
— Вот оно что… — продолжала Женя и, подождав, не спросит ли Наташа ее о том же, но так и не дождавшись, таинственно сказала: — А я — только это секрет — влюблена. — И, опять не дождавшись дальнейших расспросов, добавила: — И он меня очень любит.
— Кто же это? Начальник штаба или, может быть, начальник ОВС? — насмешливо спросила Наташа.
— Значит, и ты думаешь только плохое, — обиделась Женя. — А я-то обрадовалась, что подругу нашла, что можно поговорить. Все ведь одна…
Женя отвернулась.
— Кто же он?
— Простой воентехник. Веткин. Андрюша Веткин. Знаешь?
— А свадьба когда?
— Только после войны. В Берлине или в Москве, — гордо ответила Женя. — И ни днем раньше. А ты думала, по-другому?.. Только помни, что об этом — никому-никому, — понизив голос, предупредила Женя.
Она стала ежедневно приходить к Наташе на батарею. Говорила о пустяках. Беспричинно смеялась. Соседи по блиндажу пожимали плечами:
— К чему на войне держат детей?
Скоро танковый батальон, в котором работала Женя, получил приказ занять новые рубежи.
* * *
Немцев разбили под Сталинградом, погнали по донецким степям. А по Западному фронту приказ был все один: держать оборону.
По-прежнему учились и ждали. Долгими зимними вечерами в землянках читали письма от жен, от невест, от «незнакомок» из далекого тыла.
«Папочка, — писала Ермошеву дочка, — я рада, что ты у меня уже самый старший сержант. Папочка, напиши мне, каким хлебом кормите вы разведчиков. Я бы им только белый давала, без карточек, по скольку хотят…»
Раздраженно смотрели на руки, отвыкшие от работы.
— Эх, на недельку бы хоть к нам в колхоз батарейцев наших! — вздыхал Ванев-отец. — Как они там без нас, бабы-то?..
Любили вспоминать о женах, о семьях. И пусть далеко не у всех гладко и безмятежно складывалась довоенная жизнь, отсюда, из этой землянки, все прошлое казалось лучше, чем было на самом деле. И Ермошев, так и не сумевший, а может быть, не успевший понять жену, вспоминал теперь о ней с болью и нежностью. Все неполадки, неурядицы, страдания довоенной жизни были все же человеческими переживаниями и зависели от некоторых извечных несовершенств человеческой природы (с которыми можно все-таки мириться). Здесь, на войне, приходилось сталкиваться с чем-то таким, что выходило за пределы человеческого. Поэтому казалось, что если придется опять пожить мирной жизнью, все эти мелкие неурядицы можно будет устранить, что жить можно будет гораздо лучше, чем прежде.
Переговорив все о любимых и близких, вспоминали родные места.
Глущиков рассказывал о тех временах, когда он работал главным механиком спичечного завода. А Ванева-отца, как всегда, волновала судьба хозяйства, на которое он положил десять, а иногда ему казалось — уже пятнадцать лет своей жизни, и бывший ответственный кладовщик каждый вечер пилил сына за то, что жена его взялась не за свое дело.
Однажды капитан Ванев получил из дому большой пакет с надписью «ценное».
— Чего такого ценного женушка прислала тебе? — спросил отец. — Поцелуев, наверно, полный конверт?
Капитан разрезал пакет.
— Вот, отец, моя вертихвостка тебе ко дню рождения посылает.
Он передал отцу плотный листок бумаги. На листке было напечатано золотыми и синими буквами: «Грамота». Этой грамотой награждалась Антонина Ванева, старший кладовщик колхоза имени Тельмана, за досрочную подготовку инвентаря к весеннему севу. Капитан Ванев, посмеиваясь, смотрел на отца, который, одолжив у Лапты очки и придвинув к себе все три коптилки, недоверчиво изучал листок с синим и золотым ободком.
Топорок смотрел на товарищей с горечью:
— Ваш дом за спиной. Что от моей деревни осталось — думать боюсь.
А перед Наташей в такие вечера вставали дни предвоенного лета, легкие бескрайные дороги первого туристского маршрута, ясное небо вечного полярного дня, под ногами — сквозной леденящий ветер с озера Имандра и нетающий снег, над головой — черный жесткий камень хибинских ущелий и пробивающийся сквозь камень к солнцу альпийский цветок.
Минуты походных невзгод были самыми счастливыми в этом путешествии. Так легко было итти, без конца итти, подниматься, карабкаться, прыгать через ручьи.
— Скажи, ты не думаешь теперь, что меня не возьмут на фронт, если будет война? — спрашивала Наташа Сергея. — Теперь я знаю, что возьмут обязательно…
В полутемной землянке, затерянной в смоленских лесах, Наташа ясно видела залитый неуходящим солнцем обрыв скалы в долине Умбтэк, что по-лапландски значит «дважды непроходимая».
— Неужели это когда-нибудь кончится? — спросил Сергей.
— Нет.
— Почему?
— Я так хочу.
— А еще почему?
— Я люблю тебя…
И ей снова казалось странным, что можно видеть это одной, без него. И она снова чувствовала, что он где-то живет…
Как бы далеко ни убегали ее мысли, какими бы личными они ни были, они в конце концов приводили к тому, что было общим для всех в этой землянке: как можно скорее итти в наступление и скорее возвращаться к человеческой жизни. Но она верила, что это стремление, как и множество других обстоятельств, продумано и взвешено в московском Кремле, что наступление на Западном фронте в районе Вязьмы начнется в день, определенный необходимостью общей битвы, — не раньше и не позже ни на один час.
* * *
Ночью прискакал в часть лихой офицер связи и вынул из-под черной бурки депешу — боевой приказ.
— Натянуть шнуры!
Все застыло в напряжении.
— За поруганную Родину, за Советскую землю по фашистским гадам — огонь!
Первый раз командовал Митяй в наступлении. Секунда — и «боги» заговорили. Митяй отдавал приказания, стоя посреди огневой, раскрасневшийся, взволнованный, с разметавшейся по лбу прядью, с нахмуренным лицом, в ватнике, накинутом на плечи.
Все дрожало от грохота. Переговаривались знаками.
Капитан Ванев, управлявший огнем батареи с переднего края, шел прямо за пехотой. Ванев стал еще невозмутимее, чем обычно. Только исчезла обычная его неповоротливость.
Разведчики батареи шли вместе с комбатом. В море грохота, с отблесками вспышек в глазах, Топорок прислушивался к выстрелам и, привычно угадывая разрывы, время от времени говорил:
— Вот ударили. Слышишь? Эту батарею я засекал. Эту — тоже. Еще раз!
Там, за этим лесом, — родная деревня. Но думать об этом было страшно.
Целые сутки продолжался бой за первые три траншеи.
На рассвете началось преследование.
— Дождались! — говорил Топорок, входя в лес за рекой.
Освобождение шло вместе с весной и торопило ее. Лес сбрасывал оцепенение зимы. Франтоватые елочки стряхивали с лапок талый снег. От разрывов ломался лед и разливалась река.
У опушки леса Наташа увидела Женю Колосову, которая бежала в сторону батальонного медпункта. Руки у Жени были по локоть в крови, брюки обрызганы кровью, щеки покрыты ссадинами. Она на ходу махнула Наташе рукой и скоро вернулась с носилками.
— Помоги, Наташа! У меня санитара ранило.
Они поползли вперед.
Земля содрогалась.
«А Женя совсем не боится», подумала Наташа, и ее охватило неприятное холодящее чувство. В присутствии людей взволнованных или беспомощных она всегда чувствовала себя уверенно и спокойно. Но вид Жени, не замечавшей, а может быть, не понимавшей опасности, как чаще всего бывало и с ней самой, на этот раз взволновал ее. Однако зря прижиматься к земле не хотелось.
Девушки прислушивались к свисту летящего снаряда и определяли на слух, рядом или поодаль он разорвется. Если поодаль — продолжали ползти, если рядом — ложились, оглядываясь друг на друга (Женя всегда после Наташи), и почему-то обе закрывали лица пилотками.
