– Рыба, – глубокомысленно сообщает она, возвращая крышку на место. – Вы любите рыбу?
Поскольку последние два или три месяца нам на ужин подают одну только рыбу, я затрудняюсь с ответом.
Стук дверной ручки возвещает о появлении нового лица, которое поможет мне оторваться от созерцания ее кулинарных акций. Джо. Стоит в дверях, приветливо улыбаясь, его симпатичное худое лицо порозовело от мороза, мягкие волосы на скулах отливают медью в свете лампочки.
– Добрый вечер, Джозеф, – приветствую я его.
– Добрый вечер, – улыбчиво отвечает он и входит, скрипя своими огромными башмаками. Тяжело садится и обозревает стол.
– Господи! Опять рыба, – не столько спрашивает, сколько утверждает Джо.
– Она самая, – мрачно отзываюсь я, ковыряя вилкой окаменелости на своей тарелке. – Скоро у нас рыбьи хвосты отрастут.
Джо отвечает сдавленным сиплым смешком.
Миссис Остин с улыбкой ставит перед ним тарелку с треской.
– Рыба, – объясняет она, показывая пальцем.
– Ага, – говорит Джо, – вижу.
– Рано вернулись сегодня, – продолжает она тараторить. – Много работы?
– Ага, – кричит Джо с лукавой искоркой в глазах и объясняет мне вполголоса: – За весь день пальца о палец не ударил. Холодина, черт возьми.
С минуту молча жуем. Потом Джо запивает треску глотком чая и тихо рыгает.
– А где другой парень?
– Рой? Еще не пришел. И Фреда нет.
– Фред слишком занят работой, ему не до ужина, – замечает Джо и снова смеется.
Но вот появляется Рой – тихий, бледный, застенчивый юноша, органически не способный говорить достаточно громко, чтобы миссис Остин могла его расслышать. Садится и нервно улыбается нам с Джо. Трапезы всегда были для него целой проблемой. С миссис Остин он не мог разговаривать, Джо он боялся, и Рой обращался ко мне, улавливая, что я ему сочувствую.
– А-а! – восклицает миссис Остин, внезапно обнаружив его. – Вы пришли?
Рой небрежно кивает и смотрит на стол. В третий раз миссис Остин доводит до нашего сведения, что рыба, которой мы наслаждаемся, – рыба. Ее сообщение адресовано прежде всего Рою, и он воспринимает новость с каменным лицом. Мы все сидим тихо – все, кроме миссис Остин, которая громко чавкает и обсасывает кости.
Туман лепится к окнам влажной пеленой. Монотонно тикают часы на посудном шкафу, чайник тихо посапывает на огне, но все звуки забивает мерное постукивание вставных зубов миссис Остин, перемалывающих рыбу в кашицу. Иногда она перестает жевать и шумно прихлебывает чай.
– Фред опаздывает, – замечает она. – Насос все ремонтирует.
– Ага, – отзывается Джо и комментирует: – Вот почему мы сегодня без воды сидели, черт возьми.
Рой нервно хихикает. Миссис Остин таинственно улыбается.
– Шутники? – обращается она ко мне ргривым тоном.
– Куда там! – ору я.
В прихожей слышен шум, и входит, волоча ноги, хозяин "лачуги", сам Фред собственной персоной. Унылый сутуловатый мужчина с морщинистым лицом и бесцветными, близко посаженными глазами. Я в жизни не встречал другого такого самоуверенного человека: о чем бы ни заходила речь, Фред всегда был прав и не стеснялся сказать об этом.
– Э-хе-хе, – приветствует он нас и бредет к своему стулу.
– Добрый вечер, Фред, – откликается Джо с коварным блеском в глазах. – Опять сверхурочная работа?
– Нет, – отвечает Фред. – Эти болваны потеряли болты. Сказано им было, чтоб не трогали – так ведь разве послушают? Какое там.
На кончике длинного носа Фреда всегда висит прозрачная капля. Я слежу, будто завороженный, как она с каждым его движением дрожит и качается, цепляясь из последних сил за волосатую опору. Фред рассматривает содержимое своей тарелки.
– Треска, – заключает он, гордясь собственной проницательностью.
– Рыба, – поправляет его супруга. – Ты ведь любишь рыбу, а?
– Ага, – отвечает Фред. аккуратно разрезая свою порцию.
Его движения по-змеиному медленны и осторожны. Сунул кусок в рот и принимается жевать с таким же величественным равнодушием, с каким корова жует свою жвачку. Щеки вздуваются, и два валика перекатываются в лад челюстям. Нос тяжело дышит.
Джо откидывается назад на стуле, раскуривает трубку и посылает через стол густые клубы удушливого дыма. Рой продолжает сражаться с треской. Миссис Остин поглощена просочившимися в ее окоченелый мозг мыслишками.
– Пойдешь куда-нибудь вечером? – спрашивает меня Фред.
– Нет.
Я всегда отвечал ему односложно, чтобы не сорвать лавину нудных реминисценций, которая таилась за каждым, даже самым невинным его замечанием и только ждала случая удавить всех нас скукой.
– Так-так, – произносит он с полным ртом, – значит, остаешься дома?
Логика безупречная, однако несколько примитивная. Но Фред любит во всем полную ясность.
Я киваю.
– А что случилось-то? – допытывается он. – Разлюбила?
– Да нет, просто сегодня она гуляет с другим женатиком, – острю я.
Все смеются, включая миссис Остин. Хоть она ничего не расслышала, но не желает отставать от других.
И тут происходит неизбежное. Капля на кончике носа Фреда не выдерживает неравного поединка с силами тяготения и падает прямо на кусок трески, который вилка несет ко рту. Фред методично жует.
– Ну, ладно, – говорит Джо, – зато я пойду пройдусь.
Встает и топает к выходу, насвистывая в гулкой прихожей. Чувствую, как взор Фреда обращается на меня, и следую примеру Джо, чтобы избежать долгого и нудного отчета о прошедшем рабочем дне. В прихожей слышу, как миссис Остин спрашивает Роя, любит он рыбу.
Все, что состоит из плоти и жизненной силы, а следственно, из тела и души, все это относится к животному миру, все это твари, будь то воздушные обитатели, как летающая птица, или водные, как плавающая рыба, или наземные, как зверь, который ходит по земле и полям, как люди и животные, дикие и домашние, и всякие прочие, скользящие или ползающие по земле.
Варфоломей. Бартоломеус де Проприетабус Рерум
Два-три счастливых месяца я провел в качестве, если так можно выразиться, мальчика на позверюшках. Иными словами, в моем ведении находилась маленькая секция, включавшая пять-шесть пар эскимосских лаек и две пары песцов, но, поскольку я не был полностью загружен, меня направляли в другие секции подменять того или иного служителя на время его выходного дня. Я был очень доволен, потому что получил возможность возобновить общение со старыми знакомыми, вроде тигра Поля, и, так как я фактически каждый день менял секции, работа мне не приедалась.
Прежде я никогда не сталкивался с эскимосскими лайками, поэтому в первый день держался с ними осторожно, учитывая их внушительную массу. Однако вскоре я убедился, что, хотя лайки готовы по любому поводу драться насмерть между собой, ко всем представителям человеческого рода они относятся с несколько обременительным в своей восторженности обожанием.
В нашей стае всех крупнее была здоровенная желтоватая сука по кличке Скуош. В полной мере я оценил меткость этой клички (скуош – давить, душить), когда впервые вошел в вольер. Излучая доброжелательность, Скуош набросилась на меня, чтобы хорошенько облизать мне лицо длинным и красным, как парадный ковер, языком и тем самым выказать свою нерушимую преданность роду человеческому. Стоя на задних лапах, она достигала почти двух метров, и, когда это косматое существо с ходу поднималось на дыбы и опускало лапы вам на плечи, вы, само собой, чуть не падали спиной на ограду. И так как Скуош продолжала напирать, требовалось изрядное проворство, чтобы уберечь ребра от переломов. Правда, после первого могучего объятия Скуош становилась несколько благоразумнее, однако, пока вы подметали вольер, считала своим долгом неотступно кружить около вас, энергично махая хвостом и поскуливая в знак любви. Заденет хвостом по ногам – будто лошадь брыкнула. Но хотя для работы с ней требовалась спортивная подготовка примерно как у классного борца вольного стиля, Скуош нельзя было отказать в красоте и обаянии. Конечно, все члены стаи были по-своему милы и симпатичны, но могучая Скуош с ее развалистой походкой к тому же обладала яркой индивидуальностью.
Поручая мне лаек, Фил предупредил, что у Скуош случка и она ждет щенят. Поэтому я особенно тщательно следил за ней, скармливал ей лучшие куски мяса и возобновил негласный сбор яиц на участках местных фермеров, которым занимался, когда работал в львятнике. Ежедневное обследование Скуош, необходимое, чтобы не прозевать приближение родов, было сопряжено с великими трудностями. Во-первых, стоило к ней прикоснуться, как она приходила в неуправляемый восторг, во-вторых, при такой густой шубе попробуй определить размеры живота или нащупать соски и убедиться, набухли они или нет. Лишь после долгой борцовской схватки удавалось зарыться пальцами в ее шерсть достаточно глубоко, чтобы проверить названные признаки. Так или иначе, соски постепенно набухали, и однажды утром, поприветствовав меня менее бурно, чем обычно, и наскоро облизав мое лицо, Скуош поспешно метнулась обратно к своей конуре, в которой поскуливали щенята. С ужасно довольным видом она села перед конурой; заглянув внутрь, я увидел на соломенной подстилке шестерку пухлых малышей. С громким писком они барахтались и толкали друг друга, точно пьянчужки у трактира. Четверо – пегие, с пепельными и белыми отметинами, двое – желтовато-белой масти, в мать. Чудесные, здоровые толстячки в гладких лоснящихся шубках, с подвижной тупоносой мордочкой, чем-то напоминающей выдру.
