О дядиных причудах говорили у нас на идише, чтобы я не мог понять, все эти речи завершались тревожным шепотом, и в самом конце всегда шипело словечко «мешигинер» ("сумасшедший"). Но я не считал, что дядя Цемах сумасшедший. Даже когда он пел свою песню (или какую-нибудь другую), я чувствовал, что на сердце у него грустно. Но иногда он, наоборот, был веселым и шутил беспрестанно.
Скажем, усаживался он с моими родителями и тетей Эдной под вечер у нас на балконе и начинал говорить о вещах, которые никак нельзя обсуждать в присутствии детей: о сделках и прибылях, о земельных участках, финансовых хитростях, скандалах и изменах в кругах богемы, а иногда даже произносил грубые словечки, и тут его заставляли немедленно замолчать:
— Ша! Йоцмах![15] Что с тобой? Ты спятил? Ведь мальчишка сидит тут, все слышит, а он не грудной младенец!
…А какие дядя Цемах привозил мне подарки! Он всегда выбирал вещи неожиданные, от которых захватывало дух.
Однажды он подарил мне альбом китайских марок, который свистел, когда его открывали. Как-то раз привез настольную игру, но все надписи там были по-турецки. Однажды я получил черный пистолет, который стрелял по врагу водяной струей. В другой раз он подарил мне аквариум с парой рыбок гуппи, которые, как потом выяснилось, оказались двумя самцами. Привез он мне и ружье, стрелявшее стрелами ("Ты совсем с ума сошел, Йоцмах? Ведь такой стрелой ребенок может, не дай Бог, выбить кому-нибудь глаз!"). А однажды зимой подарил мне дядя Цемах нацистские деньги, и такого не было ни у кого в нашем квартале ("Йоцмах, ну, в самом деле, это переходит все границы!"). На пасхальный седер[16] он принес мне в подарок шесть белых мышек в клетке ("Ну, что еще ты подаришь ребенку? Змею? Блох? Может, жуков?").
И вот однажды весь путь от Центральной автобусной станции на улице Яффо до нашего дома проделал дядя Цемах на подержанном велосипеде марки "Ралли".
Велосипед этот был в полном порядке: и звонок, и фонарь, и багажник, и отражатель света сзади, но только стержень, соединяющий седло с рулем, — рама — отсутствовал.
В первую минуту я, в порыве безмерной радости, не понял всей серьезности этого факта — отсутствия рамы.
— На этот раз ты и в самом деле перешел все границы, Цемах, — сказала мама. — Ведь парню только одиннадцать. Что же ты собираешься подарить ему в день бар-мицвы?[17]
— Верблюда, — спокойно ответил дядя Цемах.
Ответил так, будто заранее был готов к этому вопросу.
Папа сказал:
— Быть может, стоит подумать, Цемах, к чему все это может привести?
Я не дождался дядиного ответа, мне было все равно, к чему это может привести. Весь во власти сумасшедшей радости и гордости я помчался с велосипедом на задний двор, туда, где меня никто не мог увидеть. Я расцеловал руль, потом поцеловал несколько раз тыльную сторону ладони и заорал шепотом:
— Господи Боже, Господи Боже, Господи Боже!
И вдруг вырвался из моей груди дикий вопль "Ги-ма-ла-и!!"
Затем я прислонил велосипед к дереву и подпрыгнул высоко вверх. Чуть успокоившись, я заметил отца. Он возвышался надо мной, стоя в проеме окна, и наблюдал. Нарушив долгое молчание, отец произнес:
— Ладно. Пусть будет так. Я прошу лишь одного: мы с тобой заключим сейчас небольшой договор. Ты будешь кататься на своем велосипеде не более полутора часов в день. Ты всегда будешь ездить по правой стороне дороги, даже если улица пустынна. И ты не выедешь за пределы улиц Малахи, Цфания, Зхария, Овадия и Амос. На улицу Геула ты не поедешь, там всегда носятся британские шоферы из лагеря «Шнеллер»; они зачастую пьяны или попросту рады делать нам пакости, а иногда — и то, и другое вместе. И, пожалуйста, сделай милость, на перекрестках действуй с умом. Дядя Цемах воскликнул:
— Взвейтесь, соколы, орлами!
Мама:
— Да, да, только осторожно.
Я сказал:
— Ладно. Пока.
И лишь когда отдалился от них, крикнул:
— Все будет в порядке! — и выкатил велик на улицу.
Как смотрели на меня мои одноклассники и соседские дети, большие и малые!
Краешком глаза, чтобы они не заметили, я тоже посматривал на них и видел зависть, презрение, злобу.
А мне-то что, мне безразлично.
Медленно, словно участвуя в какой-то процессии, я прошествовал перед ними, ведя одной рукой свой велосипед под носом у всех вдоль тротуара. На моей физиономии застыло безразлично-лицемерное выражение, будто я хотел сказать: "Ничего особенного. Просто велосипед «Ралли». Вы, конечно, можете лопнуть на месте, ну и пожалуйста, это на вашей совести, а мне до этого дела нет".
Тут уж Эли Вайнгартен не сдержался. Он смотрел на меня, будто ученый, открывший какое-то странное ползучее существо:
— Гляньте, ребята! Для Сумхи купили девчачий велосипед! Без рамы.
— Скоро купят ему платье для субботы, — сказал Бар-Кохба Соколовский, который даже не удостоил меня взглядом, а сосредоточился на том, что с превеликой осторожностью подбрасывал в воздух разом две монеты, ловя их ладонью.
— К волосам Сумхи пойдет розовая ленточка (голос Тарзана Бамбергера).
— Они с Эсти станут подружками — водой не разольешь (снова Бар-Кохба).
— Только Эсти уже носит лифчик, а у Сумхи пока ничего нет (подлый Эли Вайнгартен).
Тут же на месте я решил: хватит! С меня довольно!
Я не стал ругаться и ломать им кости, я только покрутил указательным пальцем левой руки у виска (как это делал дядя Цемах, когда при нем упоминали имя британского министра иностранных дел лорда Бевина[18]) и, не медля ни минуты, вскочил в седло и помчался в сторону спуска на улицу Цфания.
Пусть себе говорят.
Пусть лопнут.
А я? Мне наплевать.
И кроме того, я из принципа не начинаю драку с теми, кто слабее меня. И при чем тут Эсти? Какая еще Эсти взбрела им в голову? И вообще, еще сегодня я сматываюсь отсюда на своем новом велике на юг, через Катамон и Талпиот, через Бет-Лехем, Хеврон и Беер-Шеву, через Негев и Синайскую пустыню, прямо в сердце Африки, к истокам реки Замбези — мужественный и одинокий среди всех этих кровожадных подростков.
Но уже в пути, в конце улицы Цфания, я спросил себя: почему эти подлые мальчишки так ненавидят меня? И в тайниках совести я вдруг обнаружил, что сам кое в чем виноват.
И сразу стало мне легче: тот, кто может пожалеть даже самых заклятых врагов, имеет великую душу. Никакая сила в мире, никакие препятствия не остановят такого человека на пути к новым, еще не открытым землям.
Прямо сейчас, решил я, заеду к Альдо, посоветуюсь с ним, а от него — без всяких проволочек — сегодня же отправлюсь в Африку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. "КТО ВЗОЙДЕТ НА ГОРУ ГОСПОДНЮ?"
Здесь будет рассказано о переговорах, о подписании важного документа, о грандиозных планах и о местах, куда еще не ступала нога белого человека.
В конце улицы Цфания, в предпоследнем доме жил мой друг Альдо Кастельнуово, отец которого владел большим туристическим агентством "Ориент Экспресс", а также был известным фокусником, творившим чудеса со спичками и картами. Альдо непременно должен был увидеть мой новый велосипед, потому что у этого мальчика было все, действительно все-все… кроме велосипеда. Велосипед ему не покупали, потому что езда на велосипеде — дело опасное и может помешать Альдо достичь великих успехов в игре на скрипке.
Итак, я вызвал Альдо нашим секретным свистом, и он мигом спустился ко мне, все понял и быстро затащил велосипед в заброшенный черепичный склад во дворе, так что мама Альдо не заметила ничего подозрительного.
Затем мы вошли в дом и закрылись в библиотеке его отца, «профессоре» Эмилио Кастельнуово, который уехал по делам в Каир на четыре дня.
Как всегда, я ощутил в этой комнате какой-то особый запах, неясный и завораживающий запах тайны, запах ковров, заглушающих шаги, запах тонких замыслов, кожаной мебели и дальних странствий. В летние дни жалюзи в библиотеке никогда не поднимались, чтобы лучи солнца не повредили прекрасные кожаные переплеты с золотым тиснением.
Мы достали большой географический атлас и по карте Африки тщательно проверили различные маршруты. Мама Альдо прислала Луизу — няню-армянку, которая принесла нам на подносе миндаль, орешки, семечки и сок в тонких голубых стаканах, запотевших от холода.
Покончив с миндалем и орешками, мы принялись за семечки, толкуя о велосипедах вообще и о моем в частности.
Если бы Альдо удалось тайком раздобыть себе велосипед, он смог бы скрыть его от чужих глаз в заброшенном черепичном складе, и каждую субботу, рано утром, пока его родители еще наверняка спят, Альдо катался бы без помех, уезжая хоть на край света. Я со знанием дела рассуждал о спицах и шинах, о различных ниппелях, о преимуществе батарей перед «динамо», о ручном тормозе (если нажать ручной тормоз во время быстрой езды — мигом перевернешься) и о ножном (если он откажет в середине спуска — ты пропал, и можно читать молитву "Шма Исраэль"[19]…), о багажнике обычном и с пружиной, о фонарях, отражателях и о прочих велосипедных тонкостях. Затем мы перешли к зулусам, готтентотам и бушменам, обсудили, что у них общего, в чем различны эти африканские племена и какое из них опаснее. Я с воодушевлением говорил о грозном Махди, который поджег Хартум, столицу Судана, о настоящем Тарзане из лесов Танганьики, куда я намерен отправиться, об истоках реки Замбези на земле Убанги-Шари. Но Альдо перестал меня слушать. Он был рассеян, погружен в какие-то раздумья и с каждой минутой становился все более нервным. Вдруг он перебил меня и тонким, дрожащим от волнения голосом произнес:
