Скоро - дом, хотя здесь, в Уфе, он не так уютен, как петербургская квартира Ивана Илларионовича. Там он прожил всю свою жизнь - с самого рождения, а позднее стояли гробы матери и отца, там каждый уголок, каждая щель таили дорогое, радостное или горестное воспоминание...
Все пришлось оставить, покинуть после осуждения сына, после того как жандармы увезли его в неведомую каторжную сторону.
Ивану Илларионовичу, конечно, удалось бы узнать, куда именно "угнали" сына, но он побоялся любопытствовать, - такая попытка могла быть расценена как проявление сочувствия к государственному преступнику, замышлявшему против престола и жизни государя.
Если бы Иван Илларионович был один на земле, может быть, он и нашел бы в себе мужество бросить все, выйти в отставку, затвориться в четырех стенах и жить отшельником - благо и жить-то осталось не так уж много. Но он не имел права на такой поступок - у него оставались обязанности перед дочерьми: они заклинали отца не портить, не ломать им жизнь, вычеркнуть осужденного Аркадия из своей памяти.
На руках у Ивана Илларионовича оставался четырехлетний Ванюшка последний продолжатель старинного дворянского рода. И только ради внука Иван Илларионович принял назначение в Уфу, принял эту "ссылку", как он мысленно называл свою вынужденную поездку из столицы в нищий, инородческий, проклятый город.
Соглашаясь, он, правда, не думал, что и здесь окажется вынужденным осуждать на смерть таких вот Якутовых. Но судить их надо, необходимо, и судить сурово, беспощадно, иначе ему, Ивану Илларионовичу, не простят того, что замышлял Аркадий, единственный в его роду поднявший руку на существующий строй, на самодержца...
И все-таки - нелепо, противоестественно! - почему-то хотелось спасти Ивану Якутову жизнь, если бы тот здесь, на суде, раскаялся в делах, которые творил, если бы ползал на коленях, вымаливая себе каторжную долю, если бы согласился выдать соучастников, еще оставшихся на воле и не смирившихся, не сложивших оружия. Наивные! Разве можно сокрушить самодельными пиками и кинжалами престол Романовых, которые через шесть лет будут праздновать трехсотлетие своего царствования на Руси.
Иван Илларионович встал, несколько долгих минут смотрел в лицо Якутова.
- Так что же, Якутов? - раздумчиво сказал он. - Мы охотно допускаем, что вы - только слепое орудие в чьих-то руках.
Но нет, и этот, как сын Аркадий, не хочет милостыни, которую ему протягивают. Что, ну что ему мешает? Неужели его не пугает казнь, небытие, тьма?
Иван Илларионович давно не верил в бога, хотя никому о том не говорил и по привычке исполнял обязательные церковные обряды. В Петербурге исправно ходил вместе с семьей в собор, с неторопливым достоинством осенял крестом лоб.
Правда, здесь, в Уфе, он ни разу не посетил церковь. Не потому, что чувствовал себя свободнее от религиозных условностей, нет. Но после первого же суда, на котором он вынужден был вынести смертный приговор, полицмейстер, встретив его в доме губернатора, осторожно намекнул, что на уфимских улицах пошаливают, "возможны, понимаете, эксцессы".
И сразу же после первого суда к дому, который Ивану Илларионовичу отвели на время пребывания в Уфе, приставили городового, - черная фигура непрестанно маячит перед окнами особняка...
Слушая последние слова Якутова, Иван Илларионович внезапно вспомнил, что он все время собирался посмотреть в деле, есть ли у подсудимого дети. Он перелистал протоколы дознания.
"Якутов имеет жену и малолетних детей... Старший Иван - 11 лет..."
С почти мистическим испугом Иван Илларионович захлопнул папку. Значит, и у этого, которому через несколько минут будет вынесен смертный приговор, тоже есть сын Иван! И две дочки - Маша и Анна... и еще, кажется четвертый ребенок; он родился уже после подавления Декабрьского восстания в Уфе, когда Иван Якутов находился в бегах, носился, как затравленный волк, по всей России...
Для вынесения приговора члены суда удалились в комнату, где обычно отдыхали во время дежурства начальник тюрьмы или его помощники. В углу, вдоль стены, стояла узенькая железная койка, покрытая серым казенным одеялом. На подоконнике зарешеченного окна тускло белел жестяной чайник и рядом стояла алюминиевая кружка.
Секретарь суда раскладывал на маленьком столике необходимые ему бланки и документы, а Иван Илларионович, стараясь приглушить боль внизу живота, ходил по комнате из угла в угол.
Совещание не должно было затянуться, все было более или менее ясно. За эти дни, в течение которых шел суд над Якутовым и его товарищами, из Казани и Петербурга было получено несколько депеш и телеграмм, требовавших вынесения Якутову смертного приговора. И статья 279 Военного устава давала суду право именно так наказать главного заговорщика.
Вина Алексея Олезова представлялась членами суда менее значительной, а против Воронина вообще не было никаких улик, кроме одной. После разгрома восстания в декабре, два года назад, он скрылся из Уфы и жил в Перми, работал на Чусовском заводе под фамилией Жукова. Значит, чувствовал за собой какие-то грехи.
Первым попросил слова полковник Очаковского полка, постоянный член временного военного суда в Уфе - Камарин, известный своей жестокостью далеко за пределами Уфы. Иван Илларионович ненавидел его тихой ненавистью уже за одно то, что по утрам, в здании суда или, как сегодня, в тюрьме, Камарин с улыбкой спрашивал Ивана Илларионовича: "Ну, сколько сегодня повесим?"
Разминая в пальцах толстую папиросу, постукивая ею по портсигару, Камарин вопросительно глянул на председателя.
- Разрешите, Иван Илларионович?
- Да, да, пожалуйста...
- Итак, господа, дело представляется мне совершенно ясным. Было бы весьма наивно думать, что Якутов сам признается в изготовлении и метании бомб. Он утверждает, что видеть бросившего бомбу солдаты не могли, так как ее бросили через крышу проходной... Его участие в харьковской экспроприации подтверждают присланные оттуда материалы... Руководящей его роли не отрицает никто. Следовательно: смертная казнь через повешение...
- Кстати, - перебил полковника Иван Илларионович, - вы сегодня употребили во время суда недозволенный прием. Я говорю о виселице. Вы же прекрасно знаете, что вешать на этом глаголе будут Ховрина, совершившего двойное убийство и еще несколько общегосударственных преступлений, а вовсе не Якутова...
- Позвольте! - воскликнул полковник, разгоняя ладонью папиросный дым. - А разве я сказал что-нибудь подобное?! Боже упаси! Я просто просил подсудимого посмотреть в окно, ни слова не сказав о том, для кого стараются плотники... При всем моем уважении к вам, Иван Илларионович, я вынужден отвести возводимую на меня напраслину. А попугать этого мерзавца не мешало! Да-с!
"Каков иезуит", - подумал председатель, но вслух ничего не сказал.
- Что касается второго, как его - Олезов? - я предполагал бы ограничиться пятнадцатью годами каторги.
- А Воронин?
Камарин с явным сожалением развел руками, седые усы его зашевелились.
- Надо бы посечь! Надо! Но, кажется, ни под какую статью не подгонишь. Разве только проживание по чужому паспорту... Ну конечно же. Но это подсудно гражданскому суду.
После Камарина говорили другие члены суда, но Иван Илларионович слушал плохо, поглощенный все усиливающейся болью. Опиум перестал ему помогать.
Через полчаса мера наказания Якутову и Олезову была определена, а вопрос о Воронине остался открытым: для осуждения его требовались дополнительные материалы следствия.
Прислушиваясь к скрипу пера и ровному дыханию секретаря, Иван Илларионович нервно шагал из угла в угол.
У окна остановился. В этой комнате было теплее и окна почти не замерзли, - виселица у тюремной стены отчетливо виднелась и отсюда. Теперь плотники пытались установить в яме столб с прибитой к нему перекладиной; это оказывалось им не под силу, и они кому-то махали руками, подзывая.
- Иван Илларионович! - окликнул полковник, устало раскинувшийся на казенной кровати. - Вы сегодня не собираетесь к Семену Платоновичу? Отец Хрисанф грозился из нас все потроха вытрясти за прошлый проигрыш...
- Нет Не буду.
Иван Илларионович подошел к столику, где сидел капитан, член суда, и чуть виновато сказал:
- Александр Александрович...
- Слушаю, Иван Илларионович...
- Боюсь, что проклятая язва свалит меня в постель... Видимо, вам придется самому доводить дело до конца.
- Вы имеете в виду конфирмацию приговора? - Капитан зачем-то посмотрел в сторону двери.
- Да. Завтра утром приедет командующий войсками Сандецкий.
Лицо капитана стало строже, красивые губы под черными щегольскими усиками заметно напряглись.
- Как прикажете, - отозвался он и, помедлив немного снова склонился над приговором.
2. ТИШИНА И ПОКОЙ...
Наконец-то окончено. Приговор прочитан. Якутова и его товарищей увели.
Устало жмуря припухшие веки, Иван Илларионович складывал бумаги, циркуляры и установления в кожаный коричневый портфель с крупной серебряной монограммой, подаренной ему петербургскими сослуживцами в третьем году, в день рождения и в связи с представлением к ордену.
