- Да что вы? - Распахнув полы темной рясы, священник уселся, прикоснулся ладонью к пачке газет: - Нуте-с! Нуте-с! Что же наши вороги еще придумали, какую пакость?
Ершинов неспешно развернул "Утро России", ткнул пальцем в заголовок на первой странице:
- Вот, позвольте обратить внимание, любезные соседушки! Новых пособников ищут кровные недруги.
- О господи! - возмущенно воздел руки отец Серафим. - Да простит мне господь черное слово: ну хлюсты! Ну супостаты! Сколько они уже христианской крови пролили, вероотступники! Не зря же под одним знаменем с басурманами-турками соединились! Не внемлют урокам истории, овцы слепые! Неужто мало поколотила тех же турок Россия под Плевной да под Шипкой? И вероятно, Семен Семеныч, той же, не нашей веры Вильгельм и его генералы союзников подыскивают?
- Именно! - подтвердил Ершинов. - С персами-иранцами шашни пытаются завести!
Отец Серафим широко перекрестился, глядя на золотящийся крест недалекой церквушки.
- Спаси и помилуй, господи, воинов наших!.. Завтра же после утрени отслужу молебен о даровании победы воинству российскому!
Пашка слушал с напряженным интересом, но вдруг увидел, что по ступенькам к двери их квартиры спускается почтальон Кузьмич, держа в руке белую бумагу.
Ни писем, ни газет, ни телеграмм семья Андреевых не получала, и встревоженный Пашка вскочил. Из разговора взрослых знал, что от писем и телеграмм скорее всего горестей ожидать можно.
Он побежал к дому Ершиновых. Замолчав, сидевшие на скамье тоже с любопытством смотрели на почтальона.
А тот, не достучавшись, подергав сослепу висячий замок, уже поднимался по ступеням.
- Вы что, дяденька? - спросил, подбегая, Пашка.
Седоусый Кузьмич пытливо оглядел Пашку.
- Ты не братишка ли Андрею Андрееву?
- Ага!
- Тогда вот держи, парень! Мне с моей подагрой второй раз ковылять сюда не под силу. Тут казенная военная бумага твоему брату. В казармы требуют! Понял, малец? Однако смотри не потеряй, бумага важнейшая!
Пашка протянул руку, но тут над его головой скрипнула дверь в квартиру Ершиновых. Купеческая семья жила над лавкой, занимая весь второй этаж. Туда - особая дверь, рядом со входом в торговое заведение.
Вскинув глаза, Пашка увидел младшего Ершинова, длинношеего Степку, по-уличному - Три Аршина. Тот, подбоченясь, стоял над Пашкой. На плечах форменная курточка реального училища, совершенно и ненужная по такой жаре, накинутая ради форса. И для того же - сбитая на затылок фуражка с желтенькой кокардой. Светло-коричневые глаза любопытно щурились за белесыми ресницами.
Сверкнув глазом на купеческого сынка, Пашка повернулся к почтальону:
- Давайте, дядя Кузьмич!
Но, уже протянув Пашке повестку, почтальон нерешительно опустил руку. И, озабоченно сдвинув на лоб фуражку, почесал в затылке.
- Ах ты напасть какая! Тут же роспись в разносной книге требуется, шут тебя подери! Придется, видно, вечером еще раз ковылять, будь вы неладны!
- Так я могу, дядя Кузьмич! - сказал Пашка.
- Чего можешь?
- Ну, расписаться.
- Неужто грамотный?
- Ага.
Недоверчиво покрутив головой, Кузьмич поплевал на палец и принялся листать затрепанную разносную книгу.
- А ну-ка, гляди сюда, малец! Проверим, какой ты грамотный! Держи карандаш. Вот над этой чертой и пиши: Андреев. А чтобы все по правилам, имя свое напиши. Зовут-то как?
- Павел.
- Ну и пиши, стало быть: Андреев Павел!
Пашка взял карандаш и, насупясь, старательно вывел в указанном месте фамилию и имя. И не вытерпел, с торжеством глянул вверх, на Степку Три Аршина: "Что, подавился? Не один ты в своем реальном шибко ученый!"
И только тут увидел выше Степкиной головы, в окне второго этажа, обрамленное русыми кудряшками лицо, кокетливо перекинутый через плечо голубой шарфик. Это Танька, единственная дочка Ершинова, его любимица, его "принцесса-наследница", как с гордостью величал девчонку отец, с усмешечкой смотрела вниз.
Когда Пашка случайно сталкивался с Танькой на улице, "принцесса" всегда как-то странно поглядывала на него. Уголки красивых капризных губ непонятно - то ли ласково, то ли насмешливо - улыбались.
Она и сейчас улыбалась, и Пашка, озлясь неведомо на что, резко отвернулся.
- Ну, давайте повестку, дядя Кузьмич! Я же расписался!
- Все правильно! Молодец! - похвалил почтальон, почмокав морщинистыми губами. - Ну, держи! Однако повторяю: не потеряй смотри! Ежели что - отвечать станешь по всей строгости законов военного времени. Понял?
- Понял, дядя Кузьмич! Отвечу по всей строгости. Мы ведь не набалованы, как другие-некоторые!
Шаркая подошвами стареньких ботинок, почтальон неторопливо побрел дальше. Но у дома Обмойкиных задержал шаг и поклонился, коснувшись пальцем козырька фуражки.
- Здравия желаю, господа почтенные!
- К вам с тем же, Ларивон Кузьмич! Какие новости квартирантам моим доставили? - полюбопытствовал Ершинов. - Поди-ка, налоги какие в городскую управу не выплачены? А? Так они и мне два месяца за квартиру не плотят. Человек я, видит бог, не злой, а скрепя сердце придется выселять! Единственно, отец Серафим, снисходя к положению, пустил. Но сколько же можно по собственной доброте убытку нести?
Сняв фуражку, вытирая платком лоб, Кузьмич со значением покачал лысеющей головой.
- Э, нет, уважаемый Семен Семеныч! Тут не в налогах суть. Старшего сына Андреевых срочно на действительную службу затребовали. Чтобы завтра утром в Хамовнические казармы без промедления, как штык! Вот и вручил мальцу.
Держа повестку в руке, Пашка брел следом за почтальоном. И тоже остановился, когда остановился Кузьмич. Мальчишки окружили Пашку, разглядывая казенную бумагу у него в руке.
Задира и охотник до всяческих драк, мечтающий о боях и войнах, Васятка Дунаев завистливо протянул:
- А что, Арбуз?! Андрей с фронта тоже, может, героем вернется, как Николай Фролыч? А? Вот бы и всем нам, ребята, туда, на войну! Мы бы германцам задали баню, показали, как на русских нападать! Ведь не один Кузьма Крючков...
- Заткнись ты! - оборвал Витька Козликов. - Ишь герой выискался! Понимал бы хоть что пустой башкой! Слушай, Павлуха, что же, прямо завтра ему и идти?
Пашка не успел ответить, и все они, словно по команде, повернулись к скамейке, где сидел герой Обмойкин и его собеседники. Кто-то там радостно, повизгивая, хохотал.
Отстранив Васятку, Пашка выглянул из-за спины Кузьмича. Ему было странно и даже страшно слышать в такую минуту чей-то восторженный, захлебывающийся смех.
Оказывается, это Николай Обмойкин, откинувшись на спинку скамейки, заливался и захлебывался хохотом. Будто сидел в ярмарочном балагане, где на потеху людям кривляются раскрашенные румянами и мелом клоуны и петрушки.
Мальчишки и взрослые смотрели на Обмойкина с удивлением: ну что смешного?
Но, отсмеявшись, вытирая рукавом покрасневшее лицо, Николай Фролыч сам объяснил причину своего веселья:
- Стало быть, глядишь, не одному мне остаток жизни на культяпке ковылять придется, а?! Пусть-ка покормит в окопах вшей кудрявый красавчик кузнец! Завтра обреют-сдерут ему роскошные кудерьки, на помойку выкинут! А там - окопы, пули, фронт! Может, и поймет тогда, каким геройством Николаю Обмойкину его святой Георгий достался?! Может, и сам отличится, а? Да нет, где ему дослужиться до великой милости, чтобы высочайшую, августейшую ручку поцеловать!
Николай Фролыч выпрямился и продолжал, доставая новую папироску:
- Возможно, и другое-прочее случится! Божья воля - и навек в чужой земле кузнец останется! В братские-то могилы там тысячи и тысячи закопаны! Глянь, и еще один покойничек в них прибавится!
С болезненно-острой, внезапно вспыхнувшей ненавистью Пашка смотрел на чисто выбритое, расплывшееся в улыбке лицо молодого Обмойкина. И, будто толкнули в спину, повернулся и пошел в сторону заводских ворот. И пока не добрел до угла, слышал позади громкий, торжествующий голос:
- Авось и обучат бессовестного кузнечишку кланяться моему святому Георгию! А то идет мимо и картуза никогда не сломит, словно я для него не герой, не заслуженный кавалер, а так - тля, вша, пустопорожнее место! Их, социалистов-то, нонче развелось упаси бог сколько! По всем щелям-углам копошатся!.. На чужой кусок каждый во всю ширь жадный рот растопыривает, в чужую миску каждая голодная свинья норовит поглубже рыло сунуть... Ну, да там его, красавчика, унтеры-фельдфебели да господа офицеры обучат уму-разуму. Там не больно-то расфыркаешься-распузыришься! Чуть что розги, которые в старину по-военному шпицрутенами назывались. А то и сквозь строй привязанного к винтовочке протянут-проволокут, один мешок с костями останется! Военно-полевые суды, они к таким вольнодумцам безо всякой пощады!
Пашка никогда не думал, что можно вот так неожиданно, за одну секунду, и с такой непомерной силой возненавидеть человека! Да еще героя, на которого всего час назад смотрел, как мать смотрит в церкви на чудотворную икону...
