её братьями, но вскоре заметил, что они намеренно издеваются над девочкой, назло спихивают на неё самую тяжёлую работу, которая часто была ей не под силу. После такого общаться с ними не хотелось. Да и младшие сестры постоянно ябедничали на Мари, сваливая на неё свои шалости. Редко бывал день, когда ей не попадало за что-то. Мать, не разбираясь, колотила её чем попало, и иначе как паскудой и шлюхой не называла.
– За что вы так её? – спросил однажды Лин, которому было искренне жаль девочку.
– Да она же дурочка, малахольная. Кто её такую замуж возьмёт? Шлюхой и будет. Ни на что не годится. Лучше бы тогда замёрзла она, дура.
Хозяйка махнула рукой, и, в ответ на удивлённый взгляд Лина, продолжила:
– Она ведь подкидыш. У меня тогда парни родились, а потом трое кряду померло, вот мы и решили взять сиротку, вроде как вместо тех. Подкинули её к воротам, зимой дело было. Пожалела… А она вот… С самого начала чудная была. Года два ей было, всё плакала. Потом, как подросла, стала рассказывать, что ей снятся дворцы, где она принцесса, – хозяйка возмущённо хмыкнула. – Нашлась, тоже мне, принцесса. Ни рожи, ни кожи. Шлюхой и будет, да и то никто не позарится. Песни все поёт. Сколько её ни колотишь, всё поет!
Лин вспомнил, как в тот день, когда Мари нашла его в лесу, её пение показалось ему небесным звуком, но благоразумно промолчал.
– Подкидыш, значит, – подумал он. – Потому она и не похожа на своих несимпатичных братьев и сестёр, белокожая, темноволосая… Жаль девчонку.
Лин не замечал одного – чем больше её ругали и унижали, тем нежнее она относилась к нему.
***
Лето шло на убыль, дни стояли жаркие, сухие. Хозяйка и её сыновья по-прежнему до вечера работали в поле. Лина давно мучила мысль о скрипке, и, как только выдался удобный момент, он попросил Мари принести её. Инструмент был в полном порядке. Мари с удивлением смотрела, как он подкручивает колки и канифолит смычок.
– Я никогда не слышала музыки, – сказала она. – Только пение. Раньше у нас ещё пели. Теперь и это запретили.
Лин коснулся струн смычком и заиграл, надеясь, что здесь, на хуторе, его никто не услышит. Он играл с удовольствием, только сейчас понимая, как соскучился по музыке и свободе. Мари слушала его, почти не дыша. Лин играл разные мелодии, и свои, и где-то подслушанные. Когда он остановился передохнуть, и взглянул на девочку, по её лицу текли слезы.
– Сыграй ещё что-нибудь, пожалуйста! – прошептала она. И он играл ещё долго, а она смеялась и плакала вместе с музыкой.
Когда он закончил, Мари унесла скрипку обратно на чердак, и вернулась к нему, пряча руку за спиной. Лин вопросительно взглянул на неё. Мари смущённо улыбнулась и протянула ему серебряный медальон в виде сердца.
– Это самое ценное, что у меня есть, – сказала она. – Я хочу подарить его тебе. Говорят, что меня нашли с ним. Отец обещал, что когда-нибудь по нему меня узнают мои настоящие родители, но, я думаю, они уже давно умерли. Я хочу чтобы он был у тебя, на память.
– На память? – переспросил он.
– Да, на память. Ты ведь скоро уйдёшь…
И действительно, этот день стал каким-то переломным для Лина. Он затосковал по свободе, и гостеприимный дом начал казаться ему тюрьмой. Раны зажили, и его держала только необходимость отработать лечение. От гнилых яблок и груш его уже тошнило, про свиней и говорить нечего.
– Музыкант я или кто? – думал он, злобно переворачивая лохань с поросячьим кормом. Даже Мари стала раздражать его тем, что постоянно крутилась рядом с ним. Всеобщее отношение к ней, как к сумасшедшей, не миновало и его.
– Дурочка, да и только, – злился он. – Что ей от меня нужно?
Мать называла её исключительно шлюхой, и угрожала, что убьёт, если та принесёт в подоле. Лин только посмеивался. Музыкант никогда не был обделен вниманием девушек, и ни за что не позарился бы на эту девчонку.
А Мари старалась всё время быть рядом, стремилась угодить ему. Даже когда приносила для всех обед в поле – успевала подсунуть именно ему что-то лишнее, повкуснее.
– Как с ребёнком обращается, – негодовал он, хотя втайне радовался её приношениям: хозяйка не слишком сытно кормила своего невольного работника. Отпустить его она обещала по окончании жатвы, и Лин уже считал дни, ещё немного, и ещё…
Как-то вечером они сидели вдвоём у костра, охраняли неубранные снопы. Точнее, охранять должен был Лин, а Мари, как обычно, закончив дела, прибежала к нему. Он переживал крайнюю степень тоски по дальним странствиям и ветру свободы. Она жалась к нему, пыталась заговорить, чем вызывала его неизменное раздражение. Он готов был волком выть, а она лезла со своими глупостями. Она замолкла ненадолго, а потом в звенящей тишине неожиданно сказала:
– Лин… Я люблю тебя!
– Мари… – Лин растерялся. – Ну, нельзя же так! Ты ещё совсем девочка… – Он разозлился на то, что никак не мог подобрать нужные слова. – Нельзя же так – влюбиться в первого встречного!
– Мне уже шестнадцать! Моя мать в это время уже была замужем, – воскликнула Мари.
– Дело не в возрасте. Дело…
– В том, что ты меня не любишь? – её голос дрожал.
– Да. Но нет, подожди… Мари!
Она вскочила, закрыла лицо руками и исчезла в темноте.
Когда до него, наконец, дошло, что значили для неё эти слова, Лин испугался.
– Мари! – снова крикнул он в темноту. – Мари!
Он отошёл от костра на несколько шагов, и вокруг сомкнулась кромешная тьма. Лин ещё несколько раз позвал её, постоял, прислушиваясь к ночной тишине, и вернулся к огню.
– А что я должен был ответить? – утешал он себя. – Я сказал ей правду – я её не люблю. Скоро я уйду, и мы больше никогда не увидимся. Сказать правду – лучше, чем соврать, или, ещё того хуже, воспользоваться её невинностью.
Но на сердце было тяжело, и никакие уговоры не могли успокоить проснувшуюся совесть.
Утром всё было как и вчера. Лина, которого в поле под утро сменил один из парней, разбудил громкий крик хозяйки:
– Мари, Мари! Где эта гадина?
