Спи, мой дружочек, совсем скоро тебе понадобится много сил, все меняется, и теперь не Ксюн придет к тебе на помощь, как это было уже не раз, а ты к ней... И сколько придется ей испытать в пределах земного пути, а сколько еще тебе... У вас так много земного времени... это счастье!
Душа твоя взрослеет, Скучун, она вмещает все большее, и помни, что творящая сила ее безгранична..."
Скрипнула половица деревянной лесенки, ведущей на третий этаж: Скучун поднимался наверх, в потайную моленную - он проник в особняк, где однажды ему привиделся ясный Свет. Достигнув цели, зеленой пушистой тряпочкой он съежился в уголке, и тотчас же крепкий сон одолел его. А невидимая простому глазу Личинка склонилась над ним, как бывало склонялась мама. Трепетавшие крылья бабочек вознесли над ним свой живой синий полог, а над головой прозвенела нежносеребряными курантами чистая, хрупкая, переливчатая мелодия. И самые безмятежные сны на свете уже спешили сюда, к нашему Скучуну, чтобы ему присниться!
Таинственная Личинка обняла душу спящего, которая на время сна покидает тело, и стала укачивать ее, напевая чуть слышно, и нашептывая самые удивительные и прекрасные истории, которые когда-то происходили здесь, на этой земле, в этом городе... И личинкины эти шептанья позванивали в тишине, словно капельки времени, зачарованными жемчужинками упадающие в хрусталь...
ЭПИЛОГ
Пробродив и проплакав весь вечер, Ксюн осторожно и мерно ступала в безвременье тягучего заспанного бульвара.
Рождественский бульвар стыдился своей наготы. Свежеспиленные деревья, влюбленные в окна родных своих особняков, валялись тут же, у подножия замершей, умолкшей Москвы. Их не успели убрать, и Ксюн старалась не смотреть на останки былого царства... Рядом уже вставали другие деревца, недавно посаженные, худенькие и глупые. И ей предстояло полюбить и принять этих новых, беспамятных, ощутить себя заново в сломленном, озирающемся в испуге, неуклюжем, но все же живом городе. В этом, ожидающем Рождества, бульварном кольце.
Слева на горке, стянутой кирпичным ремнем, замер Рождественский монастырь. Там, у старинной крепостной стены, притаилась маленькая полуразвалившаяся каменная лесенка, ведущая наверх, к монастырю. Она пряталась в кустах сирени, она даже в хлябь бывала удивительно хороша, такая уютная и близкая, и сейчас Ксюн поняла, что эта кособокая дикарка и есть Москва...
Ксюн спускалась к Трубной, разговаривая со всем, что встречалось ей на пути. Она делилась с Москвой, утешавшей свою одинокую странницу нежным шелестом тихой ночной листвы.
Это была уже не прежняя Ксюн, она словно перешагнула в свое "завтра", став умней, спокойней и старше. И детство летело рядом, оно больше не обгоняло ее, как это было еще вчера, когда казалось: вон оно, впереди!.. И уже недалекими были те вьюжные зори, которые отметут его далеко назад, в бесконечно любимое и невозвратное прошлое.
Ксюн разговаривала с Москвой:
- Дорогая моя, бедная, что же это с тобою сделали? Ты не бойся - мрак не сладит с тобою. Тьма одолима, я ведь своими глазами увидела это! Вот Скучун мой, он, знаешь, ужасно сильный, он всегда поможет в беде. А как же я-то сумею помочь? Наверное, одно я могу - стать такою, какой задумали меня силы Света, и найти свою Красоту! Прав был Жирник: ведь если душа моя будет в радости - эта радость перельется тебе, мой город, станет частицей твоего воздуха, твоих улиц и домов. Ты вот смотришь с иронией на меня и думаешь: вон какая бредет былиночка, слабенькая и одинокая... А ты не смотри - это только кажется - я очень сильная и очень тебя люблю! И всех твоих - всех нас... Ты не волнуйся - мы тут... И слабые, и маленькие еще, но живые. Душой живые! Знаешь, я поняла, что моя душа - живая... Ужасно там, во мне что-то болит, мечется, рвется куда-то... Так страшно, смутно и... хорошо, ой, как же хорошо жить! Знаешь, а мою душу разбудила одна Ночь. Майская такая... Твоя Ночь! Она меня просто приворожила мечтой о нездешней
Красоте, такой невыразимой, такой... что я даже и не знаю, как описать тебе ее... и не стану. Я лучше все время буду думать о ней, представлять себе, какая она, и мне кажется, что когда-нибудь я увижу ее! Увижу и скажу: "Да будет!" Ох, заморочила я тебя совсем. Спи, отдыхай, ведь намаялась! С такими-то как мы - еще бы не устать... Но ведь мы все родные - что бы ни было - родные и близкие. Отдыхай, моя родная, я знаю - время мрака уходит, и мы не станем его провожать!
И пройдя Петровским бульваром, миновав Тверской, Ксюн свернула с бульварного кольца вправо, к церкви Большого Вознесения, которая, будто страж, охраняла в ночи ее дорогу домой.
И, проходя по Малой Никитской, мимо заспанного особняка с чугунными завитками решетки, она скорее почувствовала, чем услышала, чьи-то слова: "Да прибудет Свет с теми, кто ищет Света!"
****
Личинка в это время уже спала и видела сны: ей снилась Москва в самом начале уходящего века, улыбающаяся, цветущая, и те люди, что жили в ней, и те удивительные поэты, которые создавали тогда свои несказанные творения...
Сон Личинки был спокоен и радостен, ибо знала она, что живые нити, протянутые к нам из прошлого, не канули в Лету! Их уже подхватили и не собираются отпускать...
А Москва не спала - она грезила, вглядываясь в звездное небо, и благодарила его за свое избавленье. Знала она, что земная Премудрость - сама "Радость мира" - вернется теперь на Землю, чтобы уж больше никогда ее не покинуть...
