его звали.
— И тебе его нисколько не жалко?
— А чего его теперь жалеть. Времени прошло много. Наверняка уже переродился тысячу раз.
— Но ведь… Ведь пёс же!
— Ну пёс и пёс. Что мне с того, что он пёс?
— Просто брать и убивать собак, чтобы посмотреть, как они умрут — это неправильно!
Ромка перевёл на неё взгляд. Потом посмотрел в затянутое облаками безрадостное тёмное небо.
— Конечно, не просто посмотреть. Мне тогда надо было знать, как я на это отреагирую.
— То есть?
— Мне было… Не помню, сколько. Может, двенадцать, может меньше. Там такая история произошла… Мы с ребятами с соседних домов как-то играли во что-то типа войнушек. И среди нас был пацан по имени Дима. Ну знаешь, такой вид людей — пухлые, вечно неуверенные в себе, вечно старающиеся быть на одной волне со всеми. Этот был из таких. Мы его брали просто для количества, но вообще от него были одни проблемы. Ныл постоянно, жаловался, доставал всех. Дурачок был, в общем. И как-то раз… этот не едет?
— Нет, этот до больницы. Ну и что было?
— А, да, короче… Играли мы как-то толпой на гараже в героев и злодея. Ну и этот Дима тоже забрался, хотя раньше всегда трусил и не залезал. Его все дразнить начали, мол, в себя, что ли, поверил? В общем, его тоже к героям взяли, как он хотел. А я во всех играх всегда играл злодеев. И в тот раз тоже. И вот, в общем, Дима мчится на меня, а я — вообще неожиданно — хватаю его за шею, как в фильмах, разворачиваю и ставлю к краю гаража. До земли метра два-три, но если упасть на спину — может серьёзно не поздоровиться. А Дима ещё и больной был постоянно. И я, как бы, всё это зная, смотрю на него, как он за руку хватается, смотрит на меня как щенок, которого я вот-вот утоплю. И вот тогда… в тот момент, когда ему на помощь никто особо не спешил, я почему-то заметил в себе, что не чувствую, что это всё ещё игра. И что я бы его легко скинул вниз — или не скинул бы, мне вообще было всё равно. И я думаю об этом, а потом понимаю, что у меня рука устала уже держать. Я попытался его обратно на гараж закинуть, только этот олух всё равно как-то умудрился упасть.
— И что потом?
— Он угодил в больницу, мать его постоянно орала на меня, когда видела, и на семью мою чуть ли не порчу насылала. Мне было, в общем-то, всё равно на это, пока она не сказала: «ты и в самом деле тварь». И тогда я подумал: да нет, да быть не может. Неужели, на самом деле я плохой человек, и это такое клеймо, что никак его не снять? Не представляешь, как долго я об этом думал. Так долго, как вообще может о чём-то думать пацан в моём тогдашнем возрасте. Родителей спрашивал, мол, неужели я на самом деле плохой человек? Бате было всё равно, а мама сказала, мол, не забивай голову пустяками. И вот тогда я решил проверить.
— Проверить на том псе?
— Ну да. Он мне ужасно нравился. Настоящий лапушка был, такой большой, мохнатый. И я подумал: если я его без зазрения совести смогу отравить — то я и в самом деле тварь, и от этого никогда не отделаюсь.
Тамара приложила руку к лицу.
— Господи.
— Ну, а чё ты хотела. Я вообще был пацаном достаточно прямолинейным.
— Но сейчас-то ты понял, что сглупил?! — спросила Тамара. — Ты стал тварью именно из-за того, что отравил его, а не из-за того, что не жалел об этом! Ой, то есть…
— Да нет, всё правильно. Тварь и есть тварь.
— Я не это имела в виду! Слушай, неужели за эти годы, пока ты рос, ты так и не понял?
— «Понял» — не совсем то слово. Я скорее убедился. Может, в тот момент, когда я отравил его, я и правда стал настоящей тварью. Потому что с тех пор, что бы я ни делал — это меня не отпускает. Я пытался… типа, помогать людям, делать что-то хорошее. Но внутри меня сидит чел, который говорит, что я просто лицемер, и что всё, что я делаю — это обман. И что я просто обманываю других, стараясь быть… «хорошим».
Ромка перевёл дух.
— Так что я… типа, нашёл золотую середину. В людей не стреляю, но и паинькой не сижу. Чела внутри нужно чем-то кормить. Он голоден, если долгое время что-то не портит и не ломает.
— Но что, если этот «чел» внутри — это та самая тварь, а вовсе не ты? — предположила Тамара.
Ромка равнодушно посмотрел на неё, потоптался на месте, немного попрыгал: было прохладно. Вдалеке показались приближающиеся фары ещё одного троллейбуса.
— Хер знает. В общем, спасибо, что составила компанию. Но это был единственный раз. Мне друзья не нужны, а ты… выглядишь слишком нормальной для меня.
— Предпочитаешь двуногих?
— Не прибедняйся, Многоножка. Я о другом.
Троллейбус — тот, что был нужен, чтобы доехать до дома — подъехал и учтиво раскрыл двери. Тамара зашла внутрь, быстро бухнувшись на свободное место, и только когда двери закрылись и троллейбус двинулся с места, поняла, что Ромка остался где-то снаружи.
На часах было 22:07. Родители в соседней комнате готовились ко сну. Тамара же встала посреди своей комнаты, спиной к двери и лицом — к окну. Выключила свет. Выпрямила спину. Подняла голову. Закрыла глаза.
Закрывать глаза в темноте было легче, потому что свет лампы не пытался заглянуть под сомкнутые веки. Единственными её зрителями сейчас был молчаливый Мята, сидящий на кресле у компьютера, и ещё более молчаливый Стикер, всегда сомневающийся в том, что у неё что-то получится.
— Я… не хочу быть палачом твоим, — она начала медленно, неуверенно, будто бы отводя глаза в сторону (при этом глаза её были закрыты). — Я от тебя бегу, чтоб не заставить… тебя страдать, — она подняла невидимый взгляд на человека по имени Сильвий, стоящего перед ней. — Ты говоришь, что я ношу в глазах убийство! Это мило… Да и весьма правдоподобно — дать название «убийц», тиранов лютых — глазам, нежнейшей и слабейшей вещи, которая пугливо дверь свою — для атомов малейших закрывает! — она запнулась, но еле слышно кашлянула и продолжила, всё усиливая напор. — От всей души я на тебя взгляну — с суровостью,
