- Я не возражаю против экспертизы, - сказал отец, - но он, мой сын, уже одного гипнотизёра усыпил, поэтому я боюсь, как бы он с врачом космонавтов что-нибудь не сотворил.
- А ты, Иванов, не против экспертизы?
- Хоть две! - сказал я громко и даже обрадованно. Лучшего подарка, чем экспертиза, мне никто не мог придумать. Тем более, что мне уже было пора и самому пройти психологический практикум у хорошего профессора. Кстати, под хорошим предлогом пройти тренировочку. А я-то думал, как мне попасть к профессору, который с космонавтами занимается, а тут он мне сам, можно сказать, в руки лезет.
- Значит, завтра, - сказала Голованова. - Тут у меня записано.
- Только имейте в виду, что у меня завтра от пятнадцати ноль-ноль до шестнадцати ноль-ноль будет... В общем я буду занят.
После этой фразы отец, ребята и все девчонки как-то по-особенному переглянулись, пошептались между собой, пошептались потом с моим отцом. А Голованова сказала:
- Хорошо, Иванов, хорошо. У профессора как раз приём кончается в четыре, так что ты, Иванов, после четырёх - прямо к врачу.
- Только ты, Иванов, дай... Юрий! - сказал отец низким голосом, - только ты дай в присутствии всех ребят честное слово, что ты придёшь!
- Честное слово, - сказал я.
- Запиши адрес поликлиники, - сказала Голованова. - Улица...
Но адрес поликлиники узнать в эту минуту мне не удалось. Голос Головановой покрыл оглушительный взрыв и звон разбитого стекла, раздавшийся где-то в районе кухни. Все вздрогнули, как по команде... кроме меня, конечно. Через секунду там же раздался второй взрыв. И все вздрогнули ещё раз. Я продолжал сидеть совершенно спокойно, только сердце у меня чуть-чуть заныло от нехорошего предчувствия. Вскочив со стула, отец поспешно выскочил из комнаты. Ребята все как сумасшедшие опрометью бросились вслед за отцом. Самым последним поднялся я и неторопливо проследовал на кухню.
Наша белоснежная, как операционная палата, кухня представляла собой страшное зрелище. Потолок, стены и все шкафы были заляпаны красными пятнами. А возле больших, стоящих на газовой плите бутылей в луже на полу плавали раздавленные ягоды чёрной смородины и осколки стекла. Посредине кухни валялось горлышко бутылки, закупоренное притёртой пробкой.
- Что, что здесь произошло? - закричал отец, хватаясь за голову.
- Мама готовила витамины на зиму, - сказал я. - И если бы кто-то не поставил бутыли к газовой горелке, ничего бы не случилось. А теплота дала брожение... - добавил я.
- А почему, почему, - снова закричал отец, - все эти взрывы, подрывы происходят в моём доме?
Я промолчал. Моё дело было объяснить причину события, а не мотивы поступков, породивших явление, хотя взрывы и должны были тренировать мою нервную систему на невздрагиваемость при внезапно возникающих взрывах.
- В моём доме делают взрывы, неизвестно кто ставит бутыли к газовой горелке! - Отец опустился на табуретку и замычал, как от зубной боли.
- Ну, - сказала Голованова в коридоре ребятам, - теперь вам понятно, до чего доводят человека всякие эти сикимбрасы и чебуреки?
В коридоре раздался громкий ропот.
- Ребята! - отец вскочил с табуретки. - Дорогие ребята! А нельзя ли нам устроить этому моему сыну экспертизу сегодня же! Сейчас же! Сию же минуту!
- Я сейчас позвоню папе в поликлинику! - отозвалась Вера Гранина, и они вместе с отцом вышли из кухни в столовую.
Девчонки стали потихонечку прибираться в кухне. Кто-то из ребят попробовал ягоды и сказал: "А вкусно!" Кто-то сказал: "Стали бы делать, если бы невкусно!" Но на всё это я не обращал никакого внимания. Я стоял и смотрел опасности в лицо, опасности, которая грозила мне, если мне может вообще грозить какая-нибудь опасность. "А хорошо, - подумал я, - если бы профессор признал во мне что-нибудь такое... А потом бы мой портрет в газете "Известия" - бац! "В связи с благополучным приземлением и в связи с благополучным установлением контактов..." Мы, конечно, с моей командой после рейса на Юпитер отдыхаем в том самом отдельном домике, в котором отдыхает сверхкосмонавт после возвращения. Моих космонавтов обследуют всякие академики и члены-корреспонденты Академии медицинских наук, всех, кроме меня, конечно, я, как всегда и везде, абсолютно здоров.
Лежу в кресле, думаю. Вдруг отец Веры Граниной входит в комнату. Смущённо улыбается и говорит:
"Вы меня, товарищ Иванов, не узнаёте?"
"Не узнаю", - говорю.
А не узнаю я, конечно, не по-настоящему, а понарошку,
"Ну как же, помните, вы, когда были вот такой... приходили ко мне обследоваться. А я вас ещё в нормальные определил. Ха-ха-ха! А вы, оказывается... оказывается, сверхнормальный!".
Я, конечно, тоже рассмеюсь.
"Ха-ха-ха! Да, профессор, не разобрались вы тогда во мне, Ха-ха-ха! Ну, не вы один! Ха-ха-ха!"
"Это точно! Моя дочь-то тоже вас нормальным человеком считала. Ха-ха-ха!"
"Точно! Считала! Ха-ха-ха! А где она, кстати? Ха-ха-ха!"
"Стоит в коридоре. Войти стесняется. Ха-ха-ха!"
"Стесняется, говорите? Ха-ха-ха! Ладно уж, пусть войдёт! Там и быть!.. Ха-ха-ха!.. Пусть войдет!"
- Войди сейчас же в столовую! - раздался голос моего отца.
Я вошёл в столовую.
- Одевайся и на медосмотр! Как на пожар!
Все стали собираться, стали натягивать на себя плащи, куртки, нахлобучивать на головы кепки и береты, когда на середину столовой вышла какая-то девчонка из нашего класса и громко сказала:
- Не надо его на медосмотр!
- Почему не надо? - спросил отец.
- Что это ещё за "не надо"? Почему это ещё "не надо"? - раздались голоса.
- Не надо никакого доктора, - снова упрямо повторила какая-то девчонка из нашего класса, а мне из-за спины ребят не видно, кто говорит.
- Кто это такая? - спросил я рядом стоящего со мной Маслова.
- Кто это такая? -- удивился Маслов. - Тополева Таня из нашего класса. - И добавил: - Нет, тебя всё-таки надо на медосмотр. Это же самая красивая Таня на свете...
- Вот дневник Юрия Иванова, - сказала Таня, подняв в руки мои зашифрованные воспоминания. - Я, конечно, понимаю, что читать чужие дневники, тем более зашифрованные, читать в одиночку, а тем более коллективно не принято, но раз вопрос зашёл об инопланетянстве, тем более о докторе космонавтов, который должен поставить диагноз Юрию Иванову, то пусть уж этот диагноз поставит этот дневник. Он нам всё расскажет об Иванове и поставит ему диагноз лучше всякого доктора. Сначала он расскажет нам, что Иванов - это вовсе не Иванов на самом деле, а Баранкин. Ваша фамилия ведь Баранкин? - обратилась она к моему отцу.
- Да, - подтвердил отец, - моя фамилия Баранкин. Но моему сыну не нравилась эта фамилия, и он решил учиться под фамилией своей мамы... Знаете, есть такая книга "Баранкин, будь человеком!". Так вот, когда мой сын под этой фамилией учился в школе, к нему в той школе все приставали с одним и тем же вопросом: "Баранкин, будь человеком, расскажи, как ты превращался в воробья, или бабочку, или муравья". Поэтому Юра попросил перевести его в другую школу и взял мамину фамилию.
- Теперь нам понятно, почему он, перед тем как укатать нас в парке на аттракционах, говорил про муравьев. Помните? "Объём тела самого крупного муравья измеряется кубическими миллиметрами, а объём муравьиной кучи вместе с её подземной частью в сотни тысяч раз превосходит размеры "строителя"...".
- А мне про воробьев объяснял; разве, говорит, это справедливо: воробьи зимой и летом босиком ходят, а человек... - сказал Сергей Медов.
- А мне про бабочек рассказывал. "Ты, говорит, Маслов, с Ольгой Фоминой дружишь?" Я говорю: "Дружу". - "А за сколько километров ты можешь её присутствие обнаружить?" Я говорю: "Когда вижу, тогда и обнаруживаю". А он говорит, что вот бабочки друг друга за сорок километров могут обнаружить.
В эту минуту, когда расшифровалась моя настоящая фамилия, меня занимало не то, что, она расшифровалась, а то, каким же это самым непостижимым образом мои воспоминания попали в руки ученицы нашего класса, ученицы, на которую я совсем не обращал внимания. Пока все шумели, обсуждая моё однофамилие с Баранкиным, я уставился на Таню Тополеву и впервые увидел её объёмное, как бы сказать, голографическое изображение. Таня Тополева действительно была так красива, что напомнила мне высказывание Дидро, что "красота - это то, что пробуждает в уме идею соотношения". И ещё математическая мысль о красоте: в изгибах прекрасных линий всегда можно уловить математическую закономерность. Вот она откуда, утечка моей самой сверхсекретной информации, - от той самой красоты, что пробуждает в уме идею соотношения, от тех изгибов прекрасных линий лица Тани Тополевой, в которых всегда можно уловить математическую закономерность. Поэтому я и не заметил эту идею соотношения и не уловил математическую закономерность, а зря! Зря не заметил!.. Если бы вовремя заметил, глядишь - и не было бы утечки информации. Но как и почему рукописи, которые я отдал на хранение Степаниде Васильевне, оказались у Татьяны Тополевой?! С одной стороны, утечка информации, с другой стороны, приток стихотворений. И приток, и утечка! За приток я должен благодарить Тополеву, а за утечку я её должен презирать. Что же мне делать с Тополевой? Презирать её или благодарить? Сначала надо всё-таки расшифровать, как она расшифровала зашифрованное? Я мог бы узнать и сейчас, но по-железному расписанию у меня через пятнадцать минут было участие в гонках на автомобильных картах, и я не мог их отменить, но я не мог отменить и расследование, каким образом рукопись из рук сторожихи тёти Паши попала к Тане Тополевой. Это можно было сделать, только задержав всех у нас дома часа на три, но как можно было задержать всех, в том числе и Таню Тополеву у нас дома? А очень просто и единственным образом.
