- Ну, если так серьезно, - произнес отец, - получай.
- Баловство это все! Пустая трата денег! - проворчала мать.
В отличие от отца мать всегда экономила. Впрочем, наверно, и правильно. Я знал, что денег у родителей вечно не хватало.
Но это было не баловство. Две недели подряд я ездил в парк культуры. Возвращался в снегу, с синяками и шишками.
Родители поражались моему рвению.
- Спорт - полезная штука, - говорил отец, больше матери, чем мне. Пусть занимается.
И вот я решил проявить инициативу сам:
- Наташа, поедем на каток в выходной? Или завтра? А?
- Ты знаешь, я почти не катаюсь, - сказала Наташа. - Да и зима скоро кончается. Не сердись. Давай лучше на будущий год. А вот плаваю я неплохо. Поедем летом? - предложила она.
Этого я не ожидал. Неужели мне теперь записываться в школу плавания?
Чудесный день - зимний и уже не зимний, мартовский, с щедрым солнцем и подтаивающим снежком на московских улицах. Дворники скребли тротуары. Радио гремело маршами на улицах и площадях, как в дни праздников. Закончилась война на Карельском перешейке. Она прошла как-то мимо меня. Но она не прошла мимо других...
Наша огромная квартира ликовала. Огромная потому, что в ней, помимо нас, жило сорок шесть жильцов, или восемнадцать семей. Они, то есть все мы, занимали целый четвертый этаж дома, когда-то принадлежавшего кондитерской фирме Абрикосовых. Этой фирмы давно не было, а мы - четвертый этаж, надстройка над этой некогда существовавшей фирмой, - жили в одном коридоре, с двумя кухнями, одной уборной и одним телефоном, в общем, дружной семьей! И вот сейчас все поздравляли одну из соседок, Евгению Ивановну, а она целовала всех, и плакала, и смеялась, и без конца говорила:
- Господи, неужели теперь вернется! Живой вернется!
А во дворе у ворот стоял Боря Скворцов, стоял, по-моему, с самого утра, и сообщал всем, что его отец награжден медалью "За отвагу".
- Вот придет скоро - сами увидите! - говорил Боря для большей убедительности. Вдруг, в самом деле, ему кто-то не поверит!
Вечером, когда я шел в Дом пионеров, у газетных киосков стояли длинные очереди за "Вечеркой".
Я тоже радовался, но думал сейчас совсем о другом. Может, зря ей написал? Как все просто и хорошо было до этого! А сейчас... Мало мне этих танцев! Смотри, еще плавать придется!
Конечно, зря! И все этот Боря. Посоветовал. Правда, сегодня не надо на него сердиться. Он счастливый. Медаль "За отвагу". Теперь в нашем доме есть еще один настоящий герой! Первый - полковник из третьего подъезда имеет медаль "XX лет РККА". А "За отвагу", пожалуй, даже повыше?
Наташу я встретил после занятий в раздевалке. Как всегда, спросил:
- Ты идешь?
- Только недолго. Ладно?
Дошли до остановки трамвая, и она сама предложила:
- Пройдем дальше? Через Красную площадь?
- Конечно.
Молчали почти до самой Красной площади. Кто-то из нас должен был заговорить первым. Я не знал, что сказать...
- Ты давно не читал мне ничего, - сказала наконец она. - Почитай.
Что же прочесть? Я читал ей много-много раз. Кажется, все перечитал, что было можно. Я не читал ей только то, что было написано о ней. Но сейчас? Нет! Нет! Хватит записки!
- А что? - растерялся я.
- Что хочешь. - Она сказала это почти без интереса, словно думала сейчас совсем о другом.
И, кажется, я вспомнил:
- Хочешь, прочту самое-самое первое? Только не смейся! Мне и самому сейчас смешно. Это давно, когда мне десять лет было...
Она кивнула головой.
И я начал:
Жил-был папа,
Очень добрый,
Только поздно приходил
И носил домой работу.
Этим маму он сердил.
Думал я:
Принес машину,
А он работу притащил.
Положил ее на полку,
А работу не раскрыл.
Каждый день
Приходит папа
Только ночевать домой.
От такой большой работы
Папа наш бывает злой.
Иногда бывает так:
Папа наш
Берет работу
И над ней всю ночь сидит.
Утром папа
Чай глотает
И на службу с ней бежит.
Правда, смешно и глупо? - спросил я ее. И сам засмеялся.
Но что это? Я посмотрел на ее лицо - она плакала.
- Не сердись, - сказала она сквозь слезы. - У меня папу убили... Там, под Выборгом...
Это был день окончания войны с Финляндией. Это был чудесный мартовский день, принесший людям радость. Играла музыка. По Красной площади ходили толпы людей. Люди веселились в домах - мы слышали сквозь окна их смех, и песни, и шумные голоса.
Но сейчас я понял, что не видел всех окон. Я не видел Наташиного окна. Не видел и других - таких же. А они были.
Выборг! Я не представлял себе этого города. Я никогда не был в нем. Я слышал слово "Выборг" по радио, читал его в "Пионерской правде" и еще раньше знал это слово от отца.
- Вон Выборг, - говорил он, когда мы купались в Финском заливе под Сестрорецком.
Мы провели там с отцом неделю в тридцать шестом. Выло тепло, и вокруг шумели сосны, и песок под ногами был усыпан шишками и иголками. Иногда иголки вонзались в голые ноги, но я бежал к воде, и отец кричал мне:
- Смелей! Смелей!
Он хотел научить меня плавать.
Выборг был где-то рядом.
И вот теперь я опять услышал - Выборг. Там убили ее отца. Убили. Я старался представить себе это и не мог. Сосны, шишки, иголки, камни, море, и вдруг - убили...
Наверно, его сейчас там хоронят. Хоронят, как героя, с военным оркестром и салютом. А Наташа - его дочь. Дочь настоящего героя!
Боре Скворцову - хорошо! Его отец тоже герой, он вернется с медалью "За отвагу". И полковнику из третьего подъезда хорошо!
А что я! И сам ничто, и отец у меня самый обыкновенный служащий. Занимается какими-то там мотопомпами. И еще обезвоживанием торфа. И нарядами на спецодежду...
Правда, мой отец летом был на сборах комсостава. Мы с матерью ездили к нему по выходным в лагерь, в Покровское-Стрешнево, и я очень гордился, что отец в форме, что в петлицах у него шпалы, как у настоящего военного...
Ночью, во сне, я взял ее за руку. Я никогда еще не держал так долго ее руку - маленькую, теплую, с длинными пальцами. Когда мы здоровались и прощались, это были секунды. А сейчас - не отпустил. Нагнулся, кажется неловко, и поцеловал ее в лоб.
"А еще?" - попросила она.
И я снова поцеловал ее.
"А еще! А еще!"
Мне хотелось, чтоб было так.
Она плакала, а может быть, смеялась и повторяла:
"Так нечестно! Нечестно! Я же первая тебя спросила!"
Теперь она меня целовала в губы.
"А еще! А еще!" - просил я.
Вдруг я почувствовал, что она действительно плачет.
"Не надо, Наташ! Не надо!"
Но она плакала и бормотала:
"Нечестно! Нечестно! А я и не знала, что так кончаются войны..."
ГОД 1941-й
Воскресенье - выходной день. И вообще хороший день. Мы уезжали в пионерский лагерь. Уезжали весьма кстати. В Москве уже было жарко и душно, да и школьный год давно закончился. Я изнывал от безделья.
Мы уезжали в восемь утра с Белорусского вокзала. Уезжали без оркестров и прочих почестей, с которыми отбывали обычно пионеры. У нас не было даже особого поезда, а так просто - два вагона в составе Москва Смоленск. Матери, отцы, бабушки и дедушки провожали нас, стоя на платформе, словно мы были рядовыми отъезжающими.
Да и лагерь наш не походил на обычный пионерский лагерь. Как сказала моя мать, это был лагерь какого-то санаторного типа для таких тощих и бледных существ, как я.
Прежде я никогда не бывал в пионерских лагерях. Маленьким отправлялся с детским садом на дачу, но этого я почти не помню. А потом, когда учился в первом классе, родители снимали дачу в Ильинке, кажется, а потом... Потом мы ездили по разным деревням - снимали комнаты. Месяц со мной проводила мать, второй - отец. Или наоборот. Таким же "диким способом" были мы два года назад в Крыму, в Судаке. Всюду я находил ребят, с которыми можно было дружить, ходить по лесам и играть. И все же я всегда завидовал тем, которые вставали по горну, и купаться бежали по горну, и выступали в какие-то интересные военные походы, и плясали по вечерам возле яркого пионерского костра. Мысль о моей нынешней поездке в лагерь принадлежала, как это ни странно, именно матери, которая окончательно потеряла надежду добиться соответствия между моим ростом и весом.
- Там все-таки санаторное питание и режим особый. Ведь это не просто лагерь, - говорила она отцу, не то оправдываясь, не то убеждая в чем-то себя.
Я и в самом деле был очень похож на ощипанного цыпленка. Правда, меня это вовсе не угнетало, а когда я попал в вагон, заселенный такими же цыплятами, то и вовсе воспрянул духом. Подумаешь! Есть еще длиннее и тощее меня.
Все было отлично: и то, что я впервые уезжаю один в лагерь, и то, что уезжаю далеко, куда-то под Смоленск, на неизвестную реку Вопь, и то, что пробуду там все лето, а значит, не поеду с матерью в какую-нибудь деревню, где она опять будет пичкать меня с утра до вечера парным молоком и следить за каждым моим шагом.
Я даже Наташе рассказал про реку Вопь. И про красоту тех мест, куда я еду на лето, хотя сам я не видал этой красоты. Но там красиво - в этом я был уверен.
