- Нет, - сказал я, - устал...
- Отдыхай, - сказал Степаныч. - Устал, так отдыхай.
Я снял с себя ватник и положил его в головах. Теперь я пытался снять сапоги. Они не давались, и я сопел от напряжения.
- Давай помогу, - сказал кто-то рядом, и на фоне открытой двери я узнал маленького Тележку.
Я сказал:
- Не надо, я сам.
- Давай я, - сказал лежавший рядом Лешка. - Сиди, Тележка.
Он встал на колени и помог мне стащить сапоги.
Снять носки я побоялся, потрогал только руками, носки прилипли к пяткам, и я знал, что под ними раны.
- Ноги сбил, - сказал я, - стер к чертовой матери, еле дошел.
- Ноги надо беречь, за ноги солдата на губу сажают, - сказал Степан Михалыч.
- Ну и сапожищи же, - сказал Лешка, - тут сотрешь! Как из листового железа.
- Ты, Лешка, - опять вмешался Степан Михалыч, - ты завтра разбей ему, ведь погибнет.
- Ладно, сделаем, - сказал Лешка. Он помолчал, а потом спросил, чуть придвинувшись, как бы уже заводя разговор, касающийся только нас двоих: Парень, а ты кто?
- Маляр я, - сказал я, - в театре маляр.
- В театре? Вот интересно! - живо воскликнул Лешка. - Там всегда интересно. Артисты... Слушай, скажи, верно говорят, что артисты, когда на сцене плачут, они себе незаметно глаза луком натирают, чтобы слезы текли?
- Брехня, - сказал я.
- А артистки красивые? - спросил Лешка.
- Красивые.
- Все?
- Все.
- До одной?
- До одной!
- Врешь.
- Леша, - спросил я, - а ты кем работаешь? Кто ты?
- Я разнорабочий, - сказал он, - на заводе болванки таскаю. Делу еще не выучился. Года не те, на фронт и то года не подошли.
- Выучишься, - сказал Степан Михалыч, который, видно, слушал нас. Выучишься и будешь инженер или, как Тележка, - архитектор.
- Воевать нужно, - сказал Тележка. - Вам понятно? Нужно воевать, а мы что? Грыжевик да хромой, младенец да старик, да изжога...
- Не скажи, - сказал Степан Михалыч. - Ты, может, и грыжевик, а я изжога, а мы все равно дело сделаем. Мы свое дело сделаем. Не скрипи, Телега.
- Я не скриплю, - сказал Тележка. - Не в том дело, Просто хочется дать больше, чем можешь, понял? Больше и еще в два раза больше.
- Это-то я понял, как не понять. Это в тебе душа горит, рвется душа! Это понятно, это я вижу!
- Все-то вы видите, все-то вы знаете, дорогие наши Степаны Михалычи, вздохнул Тележка. - Не вахтер с "Самоточки", а чистый профессор кислых щей. Все про людей понимает.
- Не строй из себя, - сказал Степан Михалыч. - Брось смешки. Не глупей вас.
- Да нет, я серьезно, - сказал Тележка и снова вздохнул. - Может, поспим?
- Пора, верно, - сказал Степан Михалыч. - Мить, ты что, уснул, что ли?
- Да нет, - сказал я, - нога болит.
- А ты где ее взял... эту твою... хромость-то? - деликатно, боясь обидеть, спросил Лешка.
- В детстве. Машиной стукнуло...
- Беда, - сказал Степан Михалыч.
- Но он ловко шкандыбает, - заступился Лешка. - Ничего не скажешь, управляется. Это как у тебя получилось?
Он уже меня спрашивал. Но мне не хотелось об этом говорить, и я сказал:
- В другой раз, Леша. Спать охота.
Он ничего не ответил, замолчал. А мне уж очень не хотелось вспоминать. Не хотелось, но оно само пошло. Все-таки я снова увидел, какой я был тогда маленький, я еще поднимался на цыпочки, вставал на приступку, чтобы позвонить домой. На дворе было солнечно и весело, мы играли с ребятами в салочки. Отец вышел из дому с соломенной корзинкой в руках, он шел на рынок, а мне всегда нравилось ходить с ним не только на рынок, а куда угодно, и когда я увидел его, я помчался к нему, уцепился за корзинку и стал просить его взять меня с собой. Но отец сказал, что ему нужно очень быстро обернуться и что я буду только мешаться под ногами. Я отстал он вышел из ворот, помахал корзинкой, а мне вдруг стало обидно и тоскливо, и я побежал посмотреть, как он свернет за угол. На улице было мало народу, я видел, как отец свернул за угол, и я стал возвращаться, а в это время из каких-то ворот задом выскочил грузовик и огромной своей шиной переехал мне левую ногу.
Когда отец вернулся с рынка, я уже лежал в больнице. Я долго там лежал, а когда вышел, уже был хромой. Отец никогда не мог простить себе, что не взял меня тогда. С тех пор он всюду меня брал, всегда держал меня на коленях или, если это было нельзя, старался погладить по голове. И когда он меня так гладил, мама всегда плакала.
Я лежал в сарае, в темноте, закинув руки за голову, укрытый соломой, рядом со мной лежал разнорабочий Лешка, обдавая меня своим молочным дыханьем, за широко открытыми дверьми в огромном небе бегали рваные тучи, дождь возился в соломе, как осенняя мышь...
7
Утром нас снова построили, и мы, отдохнувшие за ночь, пошли дальше и двигались довольно бодро. Ноги мои еще болели, но Лешка перед выходом взял у меня сапоги, долго колотил камнем и в конце концов раздробил чугунные задники и насовал по полпуда соломы в каждый сапог. Сейчас я шел "почти не страдая" и чувствовал себя как в раю. К тому же и утро было веселое, светило солнце, молодые облака разбегались по небу 'врассыпную, словно стараясь поскорее скрыться от строгого хозяина. С небольшими привалами шли мы почти весь день, и наконец нам сказали, что мы пришли.
Это было огромное поле, распластавшееся подле небольшой деревушки, стоявшей на двух берегах маленькой речки, от нее метрах в пятистах. Мы остановились на этом поле и вытянулись длинной, неровной, пестрой шеренгой. Теперь на солнце хорошо была видна наша разноперая одежда, возрастная наша путаница и полная несогласица во всем, начиная от манеры двигаться до манеры стоять вольно. Нет, это была не армия, куда там, никакого сравнения! И у меня снова заныла старая косточка обиды на судьбу, не давшую мне стать настоящим солдатом.
Тем временем среди нас появились люди с веревками и колышками и стали натягивать эти веревки и колышки по одной прямой, только им одним ведомой линии. Это продолжалось довольно долго, шеренга наша расстроилась, многие уже сидели на земле или лежали, покуривая. Вдруг мы услышали звук автомобильного мотора, и прямо к нам, переваливаясь через кочки и ухабины, откуда-то выскочила маленькая "эмка", по уши заляпанная грязью. Машина не успела еще остановиться, как из нее вырвался человек с измятым, желтым, нездоровым лицом. Человек этот взбежал на пригорок, повернулся к нам лицом и заговорил. Он был довольно далеко от меня, сильный ветер хватал слова у самого его рта и отбрасывал на правый фланг, и я почти ничего не слышал. Но по тому, как крылато взметались руки этого человека, по злому напряжению всего его тела было видно, что говорил он хорошо. Он потрясал кулаками и показывал в землю, он грозил врагу, и приказывал, и вел нас за собой, и, когда правофланговые нестройно закричали "ура", мы, ничего не слышавшие, но хорошо почуявшие ненависть, пылающую в сердце оратора, мы тоже крикнули "ура".
Подъехали грузовики, нам роздали лопаты, и человек, говоривший речь, первым схватил лопату и со страшной силой вонзил ее в землю. Он выворотил здоровенный ком, было слышно, как трещал дерн. Не раздеваясь, не ожидая команды, мы похватали свои лопаты и накинулись на землю. Земля сотрясалась от наших ударов. Человек, говоривший речь, вскочил в машину, и она поскакала вдоль фронта работ. Вслед за ее колесами катилось горячее "ура". Мы рыли землю, мы копали, мы строили рвы, эскарпы и контрэскарпы... Как мы хотели, чтобы здесь, о сделанные нами укрепления, споткнулся и сломал бы свои омерзительные лапы коричневый паук! В этом был смысл работы, в этом была цель нашей жизни, и нас нельзя было остановить. Это было вдохновение. Потное, алчное до успеха, до осязаемых результатов.
Через час огромный вал свежеотрытой коричневой земли протянулся по трехверстному фронту. Это было ослепительное начало. Мы смотрели и не верили, что это сделали мы. Мы гордились этой комковатой неприбранной землей, и, хотя самое трудное было впереди, мы уже видели, что сможем можем, черт побери! Вот они, результаты нашего труда, они пахнут сыростью, в них копошатся дождевые черви, но намечена первая линия огромного рва, значит, дело будет доделано и сослужит свою службу.
Я захотел пить. Река была неподалеку. Низкий неказистый кустарник рос на ее берегу. Спустившись, я увидел нашего Тележку. Он сидел, сняв шапку и распахнув грудь. С седых его висков сбегали струйки, под глазами лежали лиловые тени, щеки пылали. Небольшой кружечкой Тележка черпал воду из реки и пил. Я взял у него кружечку.
- Митя, - сказал Тележка, клацая зубами. - Ты ноги сбил, а я руки натер до крови - два сапога пара.
Он показал свои руки. На ладонях были огромные, уже успевшие лопнуть волдыри, из-под них выглядывала нежная, розовая, вся в кровавых ссадинах кожа.
Из-за куста вышел Степан Михалыч.
- Надо перебинтовать, - сказал он. - Не набрасывайся на лопату, не жми, не в том дело. Здесь умом надо, а так ты совсем из строя выйдешь, Телега...
Тележка сидел и смотрел на реку.
- Меня знобит, - сказал он.
