– И с чего это ты взяла, что он мой и что он драгоценный? Флот. А какая нездоровая обстановка!..
Я прячу рисунки в свой чемодан.
Вера Козлова, вздохнув, вынимает из тумбочки пудру и принимается пудрить нос. Надраивается (идет в Дом флота).
Сегодня Вера что-то очень мечтательна и добра. Она соизволяет со мной заговорить:
– Больше всего на свете я люблю перемену мест и разнообразие. Я – натура страстная. Понимаешь, Капитолина?
Я польщена доверием.
– Разумеется, – шепотом отвечаю я. – В нашей школе был один мальчик, до того страстный, что от него, бывало, бегали все девчонки.
– Ничего ты, Капка, не поняла. Ты ребенок. Салака.
– Вера!.. Ты похожа на рубенсовских вакханок, недостает только Пана с большим кувшином.
– Ты находишь? – Она осторожно сдвигает брови и сурмит их мягким карандашом.
– Сделай прямые брови, не делай круглые…
– Знаешь, Капа, а ведь я нисколько не верю тебе! – прищурившись, серьезно говорит Вера. – Не верю, что можно так гореть привлекательной внешностью другой женщины.
Я теряюсь – и вдруг:
– Вера!.. Я… Я тебе отомщу. Я тебя заколдую. Ты полюбишь меня! Вот именно ты… меня. И… если вдруг меня ранит на передовой, ты будешь реветь. Имей в виду: ты будешь жутко реветь…
– Ясно, – говорит Вера. – Не теряй времени, Капитолина. Садись вышивай для меня носовой платок.
И она уходит, громко хлопая дверью.
В кубрике я одна. Девчонки разошлись. Должно быть, в курилку. По вечерам там собираются наши ребята.
Я раздеваюсь, закрываю глаза и зажмуриваюсь. Но от усталости я не могу спать. Оказывается, от усталости человеку не спится.
Тик-так – говорят ходики на стене кубрика. «Мама, не тикай ходиками. Не может быть, чтоб в мире была такая огромная тишина, мама! Мне трудно, мама».
Час отбоя. Возвращаются девочки. Тихонько переговариваются, гладят фланелевки, юбки, гюйсы [1]. Форму они отпаривают через влажную тряпку. У каждой из них своя тряпка. Отпарят форму и подбегут к раковине, простирнут тряпку. Какое-то помешательство на флотской опрятности и чистоте.
Свет гаснет. Поднимается синяя бумажная штора. С подоконника убирают цветы. На ночь, чтоб не замерзли под форточкой. Их переносят на тумбочки у кроватей. По очереди на все тумбочки, кроме моей. Поскольку я не работаю в типографии!
Утром та, у которой стоят цветы, просыпается и видит цветущую зелень.
Ночь. Спит город Полярный. Над пирсом, над снегом, над морем, над каждой горою и каждой улицей пролетел сон. Над землею очень большое небо. К утру оно еще посветлеет. К двенадцати дня на небо выкатит холодное яркое солнце.
Тишина. Ночь. Посапывание. Тики-так – говорят ходики.
3
Комната отдела, где я работаю, расположена неподалеку от камбуза – на втором этаже деревянного здания.
В отдел я всегда прихожу первая.
Три письменных стола. В углу – небольшой металлический сундучок, который я называю «баульчик». В баульчике – секретные документы – листовки противника. Ключ от этого баульчика начальник носит с собой.
Я снимаю шинель, быстро стаскиваю берет, подхожу к своему столу… Передо мной – листовка. Каждое утро я извлекаю ее из ящика (эту листовку, признаться, я написала сама).
– Солдаты! – зажмурившись, с великой сосредоточенностью и пафосом произношу я на немецком языке. – Солдаты, сдавайтесь! – молю я стену в синих цветочках. – Сдавайтесь, немцы, если вам дорога́ ваша жизнь!.. Не победить вам в этой войне. Сопротивление бесполезно. Зима…
Полярные дни, полярные ночи. А в Германии снег растаял.
Лето. Расцвели яблони. Но вы не увидите цветения яблонь!
Никогда! Понимаете, что это значит – не увидеть никогда цветения яблонь?
Стена в отчаянии. Она молчит.
Ладно. Начнем сначала.
– У нас – зима. А у вас – лето. Всё вокруг цветет…
Сдавайтесь, солдаты! Иначе быть вам здесь похороненными, на Дальнем Севере, в далекой северной земле…
Стоя у письменного стола, я – мольба и страсть. Мне сердечно жаль тех немецких солдат, что слушают передачу… Им – сдаваться или не сохранить наидрагоценнейшего, а именно: жизни.
– Сдавайтесь! – молю я, захлебываясь. – Не раздумывайте, сдавайтесь!..
Произнося все это, я обращаю сугубое внимание на дифтонги. Выговор должен быть безупречен, иначе никто не станет слушать меня.
Я повторю каждую фразу снова и снова. По множеству раз.
«Вы не убеждаете, – не раз говорил мне начальник отдела, маленький Озеровский. – Вы не представитель армии победителей! Нет. Вы молите. Вы вопите. Вы заклинаете. Кто вам поверит?! Неужели вы не умеете говорить солидно?» «Дело же не
