Ознакомительная версия.
Эсфирь больше не смогла сдерживаться и заплакала - из её подведенных черной краской глаз, насурмленных по обычаю восточных цариц, быстро-быстро закапали слезы, и сейчас вокруг не было ни одной служанки, которая могла бы поднести ей зеркало к лицу и припудрить заплаканные веки. Она искоса поглядела на Мардохея: он выглядел таким же печальным и непримиримым, и словно бы не услышал таких её пылких и правильных речей.
Мардохей поглядел на Эсфирь и вдруг сказал:
- А ведь я тоже недавно плакал, Гадасса. Я и не знал, что до сих пор умею так безудержно плакать, как в десткие годы.
- Ты, Мардохей? Но... нет, я никогда не видела твоих слез. Ты плакал, когда умертвил своей рукой неприятеля?
- Я заплакал в пятнадцатый день адара, когда увидел, как мой сын Хашшув, который даже рыбу речную всегда боялся обидеть и просил насаживать червяков на острый крючок своего брата, Вениамина, гнался за маленьким соседом, своим главным обидчиком по детским играм, и старался ударить его камнем по голове. С великим трудом удалось вырвать мне у него из руки острый камень, и при этом Хашшув кричал, что сегодня по закону имеет право расправиться со своим притеснителем. А потом я отошел в дом и заплакал...
Мардохей замолчал, и Эсфирь тоже теперь не знала, что сказать своему брату и воспитателю.
Они сидели в том же самом зале, где когда-то на подушках возлегал Аман Вугеянин. Эсфирь до сих пор никак не могла привыкнуть к этому дому, отданному ей в подарок царем Артаксерксом - здесь все ещё словно жил дух царского везиря, его жены Зерешь, сыновей, слуг. Отъезжая в Бактрию в дом брата, Зерешь забрала с собой многие дорогие ковры, вазы, скульптуры, и многие комнаты до сих пор стояли неприбранными и полупустыми, - пока что не было времени заниматься их украшательством и созданием уюта. Эсфирь вдруг представила, что теперь до конца дней будет жить в этих стенах, с каждым годом и даже с каждым полнолунием все реже и реже будут приходить за ней слуги от царя. Она ещё раз внимательно огляделась вокруг, и - содрогнулась.
- Теперь ты уедешь? - спросила она Мардохея. Хотя это был даже не вопрос. Она знала ответ, вот уже несколько дней, как знала...
- Я много думал о том, что мне пора покинуть службу во дворце и отправиться со своей семьей в земли отцов, в Иерусалим, - осторожно сказал Мардохей. - Точно также когда-то сделал и человек, чье имя я ношу, а ведь ему было ещё труднее. Они возвращались первыми, после такого перерыва, ехали к великому запустению. Сейчас проще - там уже почти полностью построен храм, и жизнь в городе налаживается. К тому же многие приезжают не с пустыми руками. Придет время, и город Божьей помощью будет отстроен, и все ворота восстановлены, и стены. Но ведь кто-то должен своими руками все это сделать?
- Значит, ты уезжаешь, - вздохнула Эсфирь. - И я останусь здесь совсем одна. На-на-навсегда, на-на-навсегда...
В минуты сильного волнения к ней возвращался забытый детский недуг.
- Признаюсь, в своих мыслях я уже навсегда покинул дворец Артаксеркса, - сказал Мардохей. - И представлял, как скажу своим сыновьям: "Снимите обувь с ваших ног, потому что место, на котором вы теперь стоите, есть земля святая".
- Но - как-как-как же я, Мардохей? Ты подумал, что будет со мной?
Мардохей помолчал, а потом продолжил спокойно:
- Не спеши, я рассказываю тебе все по-порядку, Гадасса. Именно так я думал тринадцатого дня адара, и только дожидался, когда закончится побоище, чтобы оповестить тебя о своем решении. Но потом, когда я узнал, что на следующий день в Сузах резня велась по твоему повелению, только лишь потому, что ты поддалась женской своей горячности и не смогла вовремя остановиться, я был в великой печали, но многое понял по-другому...
- Говори же, говори, Мардохей - что? - нетерпеливо воскликнула Эсфирь.
- Я понял, что должен пока оставаться во дворце и быть возле тебя, потому что тебе до сих пор нужен воспитатель и советник, Эсфирь, иначе твоя натура и редкостная воля могут натворить немало новых бед. Сам Господь через царя Артаксеркса снова приставил меня к тебе, теперь уже - к царице и повелительнице, и вместе нам проще будет бороться с нашим злом. Помнишь, ты как-то спрашивала меня, кто ты для меня - сестра ли, дочь ли?
- Помню, - слегка смутилась Эсфирь. - И ты назвал меня своей дочерью.
- Да, но теперь я скажу иначе. Мы с тобой, Гадасса, родные не только по крови, через наших общих родственников, а ещё и по душе родные, а это узы самые крепкие, какие только бывают на свете. Я всегда буду с тобой рядом. Я если нам суждено будет когда-нибудь покинуть Сузы, то ты вместе это сделаем. И не плачь больше - смотри у тебя какой стал красный нос, девчока моя, и щеки все перепачкались в твоей черной краске. Или ты думаешь, что, в таким виде, сможешь больше понравиться царю?
- Я плачу от счастья, - прошептала Эсфирь, вытирая лицо, а на самом деле ещё больше размазывая по щекам черные разводы. - Мои главные желания пока что исполяются. Но ведь я, Мардохей, ждала тебя ещё и потому, что хотела поговорить о важном деле. Слышал ли ты, что как раз в тринадцатый день адара во дворце умер Зефар, главный царский писец? Врачи сказали, что он умер от разрыва сердца...
Лицо Эсфирь сразу же сделалось серьезным и озабоченным.
- Да, я слышал эту печальную новость. Должно быть, сердце Зефара не смогло вместить в себя бессмыслицы войны, затеянной Аманом. Это говорит о том, что Зефар был праведным человеком, хоть и не из иудеев.
- Но сейчас речь вовсе не о Зефаре, а его преемнике. Артаксеркс назначил другого главного писца, который ведет во дворце книгу дневных записей и сочиняют главные царские письма и указы. Так вот, этот Хаммам, хотя тоже из древнего персидского рода, но совсем не похож на Зефара, обладавшего природной мудростью, это такой человек...
- Погоди, но к чему ты мне сейчас рассказываешь о нем, Эсфирь?
- А ты прочти, как он изложил события тринадцатого дня адара, и ты сразу все поймешь, Мардохей...
Эсфирь протянула свиток, и Мардохей углубился в его изучение. Да, Хаммам и впрямь написал об иудейском празднике пурим. Но получалось, что в витиеватых словах, он призывал всех персов и мидийцев никогда не участвовать в этом веселом празднике, и помнить, что в этот день иудеи погубили по всей стране семьдесят тысяч ни в чем не повинных человек, чтобы укрепить свое влияние в царстве, и власть персидской царицы Эсфирь, родом из иудеев.
- Но это не так! - воскликнул Мардохей. - Хаммам не здесь написал самого главного - о том, что мы вынуждены были защищаться! Ведь если бы не появилось второго указа, то в этот день по указу Амана погибло бы вовсе не семьдесят тысяч человек, а в десятки раз больше, если попытаться исчислить всех иудеев в державе Артаксеркса. Почему он не написал, что Аман пообщал за свой указ в царскую казну десять тысяч талантов серебра, и мы знаем, как он надеялся её получить. Недаром он приказал воинам без разбора убивать и грабить всех иудеев, и брать из наших домов все ценное, что только попадется под руку, и такой беззаконие могло бы совешиться под прикрытием царского повеления. Все неправедные мужи в стране, из разных народов, мечтающие о грабеже и быстром обогащении, в тринадцатый день взяли в свои руки оружие. Почему же он про это нигде не пишет, этот Хаммам?
- Да, про это он не пишет, - сказала Эсфирь. - И ещё я сильно опасаюсь, как бы Артаксеркс, познакомившись с таким письмом, не переменил своего взгляда на события. Пока что его мысли почти целиком занимают события в Египте и на островах, владыка нашел для себя новую забаву пировать и ездить на охоту с Фемистоклом, быстрым греческим полководцем.
- И почему здесь не сказано, что ни один из иудеев в этот день не простер на грабеж руки и ничего не взял себе из имущества убитых? - никак не мог успокиться Мардохей. - Все как одни человек, даже самые бедные из иудеев, думали в этот день только о защите своей жизни и своих жилищ.
- Да, про это Хаммам не написал ни слова, он даже про Амана упомянул мельком, как будто бы и не с него все началось. Но ведь новый царский писец на самом деле нечего не знает, потому что не присутствовал лично при всех этих событиях. Своей властью я заставила убрать писца такие неправильные и неточные сведения из книги дневных записей царя, чтобы не смущать напрасно ум моего господина, и Хаммам вынужден был мне подчиниться. Но недавно я узнала, что повый царский писец все равно посчитал нужным распространить свое изложение событий тринадцатого дня в свитках, и многие знатные персы уже купили у него такие свитки за немалые деньги, чтобы сохранить для потомков память о событиях, которые случились в их время жизни. И теперь мы ничего не можем сделать. Точнее, мы можем сделать только одно, Мардохей, и ничего больше.
- Что ты имеешь в виду, Эсфирь?
- Только одно. Мы должны написать, как все было на самом деле, чтобы те, кто будет жить после нас, узнали всю правду, а не маленькую крошку от правды. И это должен сделать ты, Мардохей. Никто, кроме тебя, не знает столько подробностей и не сможет написать лучше.
Ознакомительная версия.
