Там лежит Сергей Мерсенёв, любимый человек, отец Серёжи. Как он погиб? Легко ли? Или смерть была мучительной? Ничего-то она никогда не узнает!
— Остался у меня один Сергей Сергеевич — только и отрады. Всё отдам, чтобы он рос без горя и лишений! Вот почему, должно быть, я так боюсь за него, места не нахожу, когда его нет около меня, — горько усмехнувшись, закончила рассказ Зинаида Алексеевна.
Валя смотрела на кровать Мерсенёвой, застланную небольшим Серёжиным одеялом, и внезапно вспомнила, что темнокрасное одеяло Зинаиды Алексеевны она нашла на снегу. Вздрогнув, она почувствовала, что не может больше выносить этой лжи, — пусть необходимой, но всё-таки лжи! — не может больше обманывать эту высокую, красивую и печальную женщину.
Притворно зевнув, Валя торопливо пробормотала:
— Ой, как спать захотелось! Спасибо за чай, Зинаида Алексеевна! — и поспешно убежала к себе в комнату.
Ни о чём не догадываясь, Мерсенёва легла спать. Ночью она проснулась от тихого стука, кто-то осторожно стучал в одну из дальних комнат общежития сотрудников дома отдыха. Очень слышный в пустом коридоре голос посудницы Фени сказал:
— Алексей Мартемьянович, пожалуйте на кухню. Лыжники из похода пришли, накормить надо. Директор приказали.
Должно быть, повар Алексей Мартемьянович спросил из комнаты, почему об этом не предупредили с вечера.
— Вечером никто ничего не знал, Алексей Мартемьянович, — объясняла женщина. — По тревоге ушли. Так вы придёте? Приходите, в столовой уже сидят, вас ждут. Плиту я уже затопила, как же...
«Почему Константин Васильич вызвал Мартемьяныча, а не меня?» — подумала Зинаида Алексеевна. Она по привычке подняла голову и посмотрела на Серёжину кровать, но вспомнила, что его нет. «Должно быть, работы немного, вот и вызвали только дежурного. Ничего, и один управится».
Сон не шёл, она продолжала размышлять: «И куда это ночью гоняли лыжников? Нисколько не жалеют ребят, в ночь-полночь устраивают походы!» Ей стало жаль лыжников, таких молодых ребят, которым даже в морозы не дают покоя. Вот подрастёт Серёжа, и ему тоже придётся ходить в ночные походы...
Что ж, вполне возможно, что так оно и будет, когда он подрастёт. А пока Серёжа ещё мал и в её власти — она его не пустит никуда, ни в какие походы, ни на какие соревнования. Успеет ещё — вся жизнь впереди.
Как-то они сейчас там — и сын, и брат? Сумела ли Аня хорошо их устроить? Она представила себе маленький истоминский домик, заставленную мебелью тесную горницу. Аня, наверно, уступила гостям кровать, а сами хозяева легли на полу. А может быть, наоборот — гостям постлали на полу. Это даже лучше: Серёжа любит спать на просторе, разметавшись, Не простыл бы только — на полу, наверно, дует, а Григорий вряд ли догадается поправить одеяло, если Серёжа распахнётся.
Зинаида Алексеевна задумалась о брате. Она любила его — большого, неуклюжего, шумного и даже немного бесшабашного.
Нелёгкая у него жизнь. Был трактористом, научился играть на гармони, собирался жениться на соседской Наташе, а война перепутала всё: Наташа ушла на фронт медсестрой и там погибла, Гриша вернулся одноруким. Трактор он уже не мог водить. Поехал в город, поступил на тракторный завод контролёром, гармонь подарил школьному учителю.
Трудной складывалась жизнь, но никогда Гриша не унывал. Призадумается, погрустит, поохает — и снова весел, шумен, словно вот этот вон неугомонный северный ветер, что вторую неделю несётся над седыми вершинами Урала, не ослабевая и не усиливаясь, заметая дороги сыпучей снежной пылью...
Рано утром, не заходя на кухню, Зинаида Алексеевна отправилась к директору. Там был телефон, а её всё же беспокоило отсутствие Силачёва и Серёжи, она хотела позвонить в Собольское, узнать, когда приедут брат и сын.
Директор стоял у окна и наблюдал, как из конного двора выезжают на работу лесовозы. В кабинете сидел ещё Сомов. Усталое после бессонной ночи лицо его обострилось, он рассеянно просматривал меню на сегодняшний день.
«Что это они так рано сегодня? Подъёма ещё не было...» — удивилась Зинаида Алексеевна и поздоровалась:
— С добрым утром, товарищи!
Константин Васильевич оглянулся:
— Здравствуйте, Зинаида Алексеевна. Были в больнице? Что там?
— В больнице? — не поняла Мерсенёва. — Зачем?
Константин Васильевич взглянул на неё и прикусил губу. Поморщившись, встал Сомов и участливо заглянул Мерсенёвой в глаза:
— Видите ли, Зинаида Алексеевна... — он помедлил. — Вчера в лесу беда случилась: ваш Серёжа заблудился...
— Серёжа? — повторила Мерсенёва, прижав руки к сердцу, всем существом ощутив, что на неё надвинулось что-то страшное. — В лесу?
— Вы не волнуйтесь, мы нашли его. Но у Серёжи, кажется, поморожена нога...
— Серёженька? Нога? — пролепетала Зинаида Алексеевна. Точно от боли, глаза её широко открылись, потемнели, на мгновение она оцепенела.
Вадим Сергеевич повёл её к дивану, отрывисто бросив через плечо:
— Дайте воды!
Мерсенёва оттолкнула стакан:
— Нет! Почему мне ничего не сказали? Серёженька... Он всю ночь... А я спала! Где Серёжа? Он жив?
— Жив, жив, Зинаида Алексеевна! Успокойтесь! Он в больнице.
— Почему мне не сказали? Я — мать, он — мой сын. Вы не имеете права... Вы... вы... — выкрикнула она и выбежала из кабинета.
Константин Васильевич молча переставлял с места на место чернильницу. Руки у него дрожали.
— Вот женщины всегда так! — проговорил он. — Нервы...
— В больницу побежала, — сказал Сомов и резко добавил: — Прикажите хоть лошадь запрячь.
Стремительно бегущую в районное село Мерсенёву догнали уже на середине Светлого. Подъехав вплотную, Сомов и конюх Иван Захарович выпрыгнули из кошевы, взяли её под руки и усадили в кошеву.
— Разве можно так распускать себя? — уговаривал Сомов. — Серёжа вас за это не похвалит. Посмотрели бы вы, как он держится! Я у него был ночью. Совсем молодец!
— Серёжа? — встрепенулась Мерсенёва. — Вы видели его? Вы правду сказали — он жив?
— Конечно, жив. Разве можно в таких вещах обманывать?
— Меня так обманули, так обманули! — вытирая слёзы, пожаловалась Мерсенёва. — Он, маленький, всю ночь был в лесу, а я спала!
В больнице ей дали халат, и сам главный врач Вениамин Алексеевич проводил в палату, куда поместили Серёжу. Мальчик лежал на спине лицом к двери и увидел мать, лишь только она появилась в палате.
— Мама! — выдохнул он, и Зинаида Алексеевна заметила, как под одеялом шевельнулись его руки, словно он хотел протянуть их навстречу матери, но не протянул и даже из-под одеяла не вынул. Почему? Неужели и руки? Ведь сказали — нога?
Она хотела, но не успела расспросить об этом врача, не в силах отвести глаз от сына, жадно вглядываясь в него и со страхом чувствуя, что сын очень изменился за эти сутки. Почему он такой? Тёмные пятна на щеках — это он поморозился, но почему у него чёрные глаза? Ведь он сероглазый, как отец, а теперь глаза тёмные, глубокие, блестящие... Ах, вот почему: ему больно, он страдает...
— Бедный ты мой! Тебе больно! — Она кинулась к сыну, но Вениамин Алексеевич как будто ждал этого, быстро и крепко подхватил её под локоть. Зинаида Алексеевна послушно опустилась на подставленный стул.
Она не могла говорить и только повторяла:
— Больно тебе, Серёженька?
— Не очень, — сказал Серёжа, помолчал и оживлённо, бурно заговорил: — Немножко болит, верно, но это ничего. Ты, мама, не беспокойся, я скоро поправлюсь, вот увидишь... А ко мне утром Женька приходил. Его не пускали, а он всё равно пробрался и стал рассказывать, как Винтик домой прибежал. Винтик тоже здорово простыл, хворать будет...
«Что с ним? Он бредит? — думала Зинаида Алексеевна. — Какой Винтик? Что произошло в лесу?»
— И Семён Кузьмич приходил, — это потом, когда Вадим Сергеич приехал и добился, чтобы всем, кто спасал, разрешили повидаться со мной. Только лыжник не пришёл, тот, который из лесу выносил. А Семён Кузьмич с Женькой обратно уехали, потому что у него трактор неготовый. Они на вездеходе приезжали... А я совсем не боялся в лесу, мама! Только снег глубокий, ходить трудно, скоро устаёшь...
Он рассказывал и рассказывал, не умолкая, точно боялся, что заговорит мама и скажет не то, что нужно, и поэтому старался говорить сам. Было в этом возбуждении что-то болезненное, неестественное и Вениамин Алексеевич тронул Мерсенёву за плечо:
— Мальчику нужен покой. Не будем задерживаться.
— Ты иди, иди, мама, — тотчас заторопился Серёжа. — Мне хорошо, мне даже тут нравится...
— Хорошо, Серёженька. Я пойду. Только ты, пожалуйста...
Не договорив, глотая слёзы, она вышла.
НЕТ, БЕДА ЕЩЁ НЕ КОНЧИЛАСЬ!
Серёжа хорошо помнил: лыжник, когда выносил его из леса, сказал: «Теперь будет хорошо, теперь всё кончилось!» Но ничего ещё не кончилось. Вот уже третий вечер наступил, а все еще неизвестно, что будет дальше с Серёжей.
Няня прошла по палатам, включила свет. За стеной позванивала посуда — там перемывали тарелки после ужина.
