думать».
Джек одобряюще закивал головой, и они долго еще сидели в полной тишине, изредка нарушаемой только короткими глотками и хлюпаньем от прикосновений губ к железному кружку банки. Пытались что-то сказать, но предложения переплетались между собой в одурманенном алкоголем сознании, не желая становиться связными и понятными, а потому и молчание было неловким — начиная говорить, оба заикались на первых же словах и бросали это дело, как бы оправдываясь и глупо улыбаясь самим же себе. Дауни впервые ощутил всем телом странную легкость и слабость, будто все кости, мышцы и органы бережно извлекли невидимыми руками, и заполнили образовавшуюся пустоту обыкновенным воздухом. Голова его уже не слушалась, подчиняясь чему-то другому и неизвестному; стало невыносимо душно и в то же время открыть окно никто не спешил.
— Как ты думаешь, — лениво промычал брюнет, оставляя жалкие попытки пустить внутрь салона холодное дыхание осени, — какой смысл том, что мы сейчас делаем? Это же как самая настоящая зависимость, с которой ней справиться. Хотя, признаюсь честно, твое пиво сегодня — первое за всю мою пока еще короткую жизнь, и я уже могу кое-что заключить. По-моему, в таком состоянии нужно просто молчать и смотреть на звезды, потому что это единственное, не способное вызвать осуждения. Подумай только, ведь если стиснуть девушку на какой-нибудь вечеринке, или разбить витрину и в веселом вихре исчезнуть вместе с кучей украденного — вина очевидна, а так… Подойдет к нам незнакомец и заглянет пытливо в глаза, выискивая в них что-то такое, нужное и понятное только ему одному и спросит с подозрением, что мы забыли здесь в такой поздний час, а мы ему смело: «Смотрим на звезды, сэр. Вы же не прикажете нас за это повесить?» Он покосится с насмешкой и уйдет прочь, а мы будем пьяны то ли от двух с половиной бутылок, то ли от глубины и черноты космоса…
Джек мечтательно вздохнул, не заметив сначала, что Картер давно уже не слушает его бессвязного бормотания, а уткнулся головой в край кожаного сиденья и забылся беспамятным сном, все еще сжимая ослабевшей рукой драгоценную банку. Парень посмотрел на него в недоумении, но не стал больше ничего говорить, вместо этого расслабленно откинувшись назад и невольно при этом застонав. Голова отозвалась легким уколом, а внутри как по команде беспокойный водоворот событий, образов и воспоминаний начал смешиваться с пустотой, разделяясь и образуя какие-то отдельные проплывающие в тумане куски. Джек попытался даже прищуриться и ухватиться за убегающую вдаль женщину в прекрасном белом платье, но оступился и полетел в неизвестность, отчаянно размахивая руками и что-то жалобно выкрикивая осипшим голосом.
Он все падал и падал вниз, в ядро бесконечной пропасти, и не мог ничего сделать. Все вокруг стало одной сплошной иллюзией, рассыпалось в песок, стоило только на секунду поверить, протянув кончик пальца, и парень уже не мог понять, что происходит с ним на самом деле. Он почувствовал запах дорогого и раздирающего сердце детства, вкус жареных лепешек из самой сладкой кукурузы во всей Америке и стаканы яркого апельсинового сока, посмотрев сквозь которые, можно увидеть красоту сохранившегося в каплях лета. Затем все пространство заполонил горячий шоколад и огромные шары попкорна, лопающиеся от одного только взгляда, и Джек захлебывался в густой обжигающей шею массе, барахтался изо всех сил, но погружался еще глубже, к самому несуществующему дну. Правда, стоило ему сделать последний, как тогда казалось, в жизни вдох, и вот он уже посреди бескрайнего луга; плечи и спину обнимает легкое хлопковое платье, на самом деле напоминающее свежую утреннюю простыню, по волосам струится рыжий огонь, и мальчик бросается в сторону, когда глядит на свои тонкие руки и недоверчиво перебирает длинные пряди. На смену легкому шоку и удивлению приходит ощущение внутреннего спокойствия и счастья, которое невозможно было ничем перекрыть и перестать чувствовать сдавливающую грудь радость. Джек стал маленькой девочкой, смеющейся посреди поля васильков и невысоких тонких колосьев; превратился в Рэй, которая шептала «люблю» в нагретый солнечными лучами воздух, а в ответ получала нежные поцелуи играющего ветра; вдыхала цветы и расплывалась в блаженной улыбке, как будто в этом всем был особый секрет. И он навсегда запомнил это невидимое и фальшивое ощущение раскованности и полета, словно в твоих жилах течет теперь не тяжелая смердящая кровь, а свежий полупрозрачный сок лайма, пропитанного светом.
Джек сделал еще один вдох и закружился снова, уже не разбирая моменты на отдельные части, а только бегло пропуская их мимо себя, позволяя умчаться прочь и уступить место огромному множеству других странных образов. Маленькая рыжая девочка так и осталась стоять посреди поля, в то время как сам брюнет отделился от нее бестелесным облаком, и лучистая улыбка застыла бы на веснушчатом лице на долгие минуты и даже часы, но вдруг сжалась в тонкую линию, подведенную ярко-красной губной помадой. Детское выражение приобрело более серьезные очертания: милые щечки превратились в симметричную линию скул, нос вытянулся, а волосы рассыпались шоколадными кудрями на приподнявшуюся грудь. Теперь уже Кэтрин Джонс вызывающе смотрела на парня, тянула к нему руки, но со смешком отступала назад, стоило только парню сделать малейшее движение навстречу.
Джек из последних сил открыл слипающиеся глаза и огляделся в поисках всего того, что только что видел вокруг себя; хотел вдохнуть еще раз те же запахи и собрать их руками в одну большую кучу, дать каждому название и обозначить аккуратно вырезанной этикеткой в стеклянном сосуде. Вот только единственное, что можно было услышать или почувствовать в окружающем сумраке — оглушительный мерзкий храп и невыносимую вонь от опустошенных банок с пивом, которая так и била в нос, норовя заполнить собой даже затуманенную голову.
Но Дауни было уже глубоко безразлична гадкая вонь, которая за долгую ночь наверняка впитается в мягкие кресла салона и надолго там останется сродни тем фантикам и царапинам — то же воспоминание среди тысячи других, составляющих вместе единый храм памяти. Он не чувствовал ничего, потому как видения внезапно его отпустили, столь неожиданно, как и появились; Джек захлебнулся чернотой и не мог ни о чем другом думать, кроме как о ней, вглядывался до темно-фиолетовых кругов перед глазами, но так и не разглядел ничего в кромешной тьме. Затем его оставили звуки и запахи — медленно потеряли прежнюю силу, все отдаляясь, пока вскоре не стали тихими и едва ощутимыми. Приходилось подолгу вслушиваться, чтобы распознать где-то знакомый смех или шуршание ветра в предрассветном тумане — все ускользало, словно задели случайно
