– Первый ее не убьет и ничем не обидит, – решительно заявил Лео. – Иначе он не был бы тем человеком, каким вы его изображаете. Он принадлежал бы не к высшему, а к низменному типу.
– Вы хотите сказать, что он должен устраниться? – спросил Дик, закуривая сигару и ни на кого не глядя.
Лео с серьезным видом кивнул.
– Он не только устранится, но облегчит ей ее положение и будет с ней очень нежен и бережен.
– Давайте говорить конкретнее, – предложил Хэнкок. – Допустим, что вы влюбились в миссис Форрест, и она влюбилась в вас, и вы оба удираете в большом лимузине…
– О, я никогда бы этого не сделал! – воскликнул юноша, щеки его пылали.
– Ну, знаете, Лео, это не очень лестно для меня, – поддразнила его Паола.
– Да ведь это только предположение, Лео, – успокоил его Хэнкок.
На юношу было жалко смотреть, голос его дрожал; однако он смело повернулся к Дику и заявил:
– На это должен ответить Дик.
– Я и отвечу, – сказал Дик. – Паолу я бы не убил. И вас тоже, Лео. Это было бы нечестной игрой. Как бы мне ни было больно, я бы сказал: «Благословляю вас, дети мои!» Но все же… – Он остановился, смех, заигравший в уголках его губ, предвещал какую-то шутку. – Я бы все же подумал про себя, что Лео совершает серьезную ошибку: дело в том, что он Паолы совсем не знает.
– Она бы помешала ему созерцать звезды, – улыбнулся Терренс.
– Нет, нет, Лео! Никогда, обещаю вам! – воскликнула Паола.
– Ну, вы сами себя обманываете, миссис Форрест, – заявил Терренс. – Во-первых, вы не могли бы от этого удержаться; кроме того, это была бы ваша прямая обязанность. А в заключение разрешите мне сказать вот что – я имею на это некоторое право, – когда я был молод, безумен и влюблен и мое сердце тянулось к женщине, а глаза к звездам, для меня было самым большим счастьем, если возлюбленная моего сердца своею любовью отрывала меня от звезд.
– Терренс, не говорите таких восхитительных вещей, иначе я удеру в лимузине и с Лео и с вами! – воскликнула Паола.
– Назначьте день, – галантно ответил Терренс. – Только оставьте среди ваших тряпок место для нескольких книг о звездах, чтобы мы могли вместе с Лео изучать их в свободные минуты.
Завязавшийся вокруг Лео спор постепенно затих, и Дар-Хиал с Аароном атаковали Дика.
– Что вы имели в виду, сказав: «Это было бы нечестной игрой»? – спросил Дар-Хиал.
– Вот именно то, что сказал и Лео, – ответил Дик; он почувствовал, что тревога и беспокойство Паолы исчезли и она с жадным любопытством прислушивается к их разговору. – При моих взглядах и моем характере, – продолжал он, – я не мог бы целовать женщину, которая бы только терпела мои поцелуи, – это было бы для меня самой большой душевной мукой.
– А допустите, что она притворялась бы – ради прошлого или из жалости к вам, из боязни огорчить вас? – настаивал Хэнкок.
– Я счел бы такое притворство непростительным грехом с ее стороны, – возразил Дик. – Тут нечестную игру вела бы она. Нечестно и несправедливо удерживать возле себя любимую женщину хоть на минуту дольше, чем ей хочется. К тому же это не доставило бы мне ни малейшей радости. Лео прав. Какому-нибудь пьяному ремесленнику, может быть, и удастся пробудить и удержать с помощью кулаков привязанность своей глупой подруги, но мужчины с более утонченной природой и хотя бы намеком на интеллект и духовность не могут прикасаться к любви грубыми руками. Я, как и Лео, всячески облегчил бы женщине ее положение и обращался бы с ней очень бережно.
– Куда же денется тогда инстинкт единобрачия, которым так гордится западная цивилизация? – спросил Дар-Хиал.
А Хэнкок добавил:
– Вы, значит, защищаете свободную любовь?
– Я могу, к сожалению, ответить только избитой формулой: несвободной любви быть не может. Прошу вас при этом иметь в виду, что мы все время разумеем людей высшего типа. И пусть это послужит вам ответом, Дар. Огромное большинство, должно быть в интересах законности и труда, связано с институтом единобрачия или какой-нибудь иной суровой и негибкой формой брака. Оно не дозрело ни до свободы в браке, ни до свободной любви. Для него свобода в любви стала бы просто распущенностью. Только те нации не погибли и достигли высокого уровня развития, где религия и государство обуздывали и сдерживали инстинкты народа.
– Значит, для себя самого вы брачных законов не признаете? – спросил Дар-Хиал. – Вы их допускаете только для других?
– Я признаю их для всех. Дети, семья, карьера, общество, государство – все это делает брак – законный брак – необходимым. Но потому же я признаю и развод. Мужчины – решительно все – и женщины тоже способны любить в своей жизни больше одного раза; в каждом старая любовь может умереть и новая родиться. Государство не властно над любовью так же, как не властны над ней ни мужчина, ни женщина. Если человек влюбился, он знает только, что влюбился, и больше ничего: вот она – трепетная, вздыхающая, поющая, взволнованная любовь! Но с распущенностью государство бороться может.
– Ну, вы защищаете весьма сложную свободную любовь, – покачал головой Хэнкок.
– Верно. Но ведь и живущий в обществе человек – существо в высшей степени сложное.
– Однако есть же мужчины, есть любовники, которые умерли бы, потеряв свою возлюбленную, – заявил Лео с неожиданной смелостью. – Они умерли бы, если бы ее не стало, и… тем более… если бы она осталась жить, но полюбила другого.
– Что ж, пусть такие и умирают, как умирали всегда, – хмуро ответил Дик. – Винить в их смерти никого не приходится. Уж так мы созданы, что наши сердца иной раз сбиваются с пути.
– Мое сердце никогда бы не сбилось, – заявил Лео с гордостью, не подозревая, что его тайна известна решительно каждому из сидевших за столом. – Я знаю твердо, что дважды полюбить бы не мог.
– Верю, мой мальчик, – мягко отвечал Терренс. – Вашим голосом говорят все истинно любящие. Радость любви именно в ее абсолютности… Как это у Шелли… или у Китса: «Вся – чудо и беспредельное счастье». Каким жалким, флегматичным любовником оказался бы тот, кто мог бы допустить, что на свете есть женщина, хоть на одну сотую доли такая же сладостная, восхитительная, блестящая и чудесная, как его дама сердца, и что он может когда-нибудь полюбить другую!
Выходя из столовой и продолжая разговор с Дар-Хиалом, Дик старался угадать: поцелует его Паола на сон грядущий или, кончив играть на рояле, тихонько ускользнет к себе? А Паола, беседуя с Лео по поводу его последнего сонета, который он ей показал, спрашивала себя: поцеловать ли ей Дика? И вдруг, неведомо почему, ей страшно захотелось это сделать.
В тот вечер было мало разговоров. Паола пела, сидя за роялем, а Терренс вдруг прервал на полуслове свои рассуждения о любви и стал прислушиваться к ее голосу, в котором звучало что-то новое; затем тихонько пробрался на другой конец комнаты и растянулся на медвежьей шкуре, рядом с Лео. Дар-Хиал и Хэнкок также перестали спорить, и каждый уселся в глубокое кресло, Грэхем, видимо, менее заинтересованный, погрузился в последний номер какого-то журнала; но Дик заметил, что он так и не перевернул ни одной страницы. Уловил Дик и новую глубину в голосе жены и стал искать ей объяснение.
Когда она кончила, все три мудреца устремились к ней и заявили, что наконец-то она отдалась пению всем своим существом и пела как никогда; они были уверены, что рано или поздно такая минута настанет. Лео лежал молча и неподвижно, подперев голову ладонями. Лицо его преобразилось.
– Это все наделали ваши разговоры, – отозвалась, смеясь, Паола, – и те замечательные мысли о любви, которые мне внушили Лео, Терренс и… Дик.
Терренс потряс своей сильно поседевшей львиной гривой.
– Это не мысли, а скорее чувства, – поправил он ее. – Сегодня вашим голосом пела сама любовь. И впервые, сударыня, я слышал всю его силу. Никогда впредь не жалуйтесь, что у вас маленький голос. Нет, он густой и округлый, как канат, большой золотой канат, которым крепят корабли аргонавтов в гаванях блаженных островов.
– За это я вам сейчас спою «Хвалу», – ответила Паола, – отпразднуем смерть дракона, убитого святым Львом, святым Теренцием… и, конечно, святым Ричардом.
Дик, не пропустивший ни одного слова из этого разговора, отошел, не желая в нем участвовать, к стенному шкафу и налил себе шотландского виски с содовой.
Пока Паола пела «Хвалу», он сидел на одном из диванов, потягивал виски и вспоминал. Два раза она пела так, как сегодня: один раз в Париже, во время его краткого жениховства, и затем на яхте – тут же после свадьбы, во время медового месяца.
Немного погодя он предложил выпить и Грэхему, налил виски ему и себе; а когда Паола кончила, потребовал, чтобы они вдвоем спели «Тропой цыган».
Она покачала головой и запела «Траву забвенья».
– Разве это женщина? – воскликнул Лео, когда она смолкла. – Это ужасная женщина! А он настоящий любовник. Она разбила ему сердце, а он продолжал ее любить. И он не в силах полюбить вновь, оттого что не может забыть свою любовь к ней.
