«О, конечно, я была неправа! — сказала я сама себе. — Это было какое-то безумие, зачем только я спряталась в этой беседке! Я не понимаю, что со мной случилось. Теперь я в полной власти этой ненавистной Джулии! Теперь она может заставить меня делать все, что захочет, — ведь я скорее готова умереть, только бы мои родители не узнали, что я унизилась до подслушивания!»
Я оставалась в беседке почти до самого обеденного времени и только потом пошла в дом. Я испытывала смешанные чувства стыда и страха, поднимаясь наверх, в свою комнату. Конечно, и Люси, и Веде все уже было известно. Правда, Джулия была столь любезна, что не объявила во всеуслышание, как она застала меня в беседке, но теперь, наедине с остальными девицами, она, конечно, скажет им все.
Я быстро вошла в свою спальню. Если бы Люси было известно, что произошло в беседке, и если бы она начала укорять меня, то я решила прямо сказать ей, что мое положение в доме невыносимо, и что я подслушала их разговор только в целях самозащиты; затем я объявила бы ей, что она и ее подруги могут думать обо мне все, что им угодно, так как мне это решительно безразлично. Однако одного взгляда на спокойное лицо Люси было достаточно, чтобы убедиться, что ей пока еще ничего не известно о моем проступке.
— Как вы сегодня опаздываете, — спокойно заметила она своим обычным тоном. — Уже был первый звонок к обеду, а через минуту-другую будет второй. Не помочь ли вам, Маргарет? Хотите, я поправлю ваши волосы?
— Благодарю, — холодно ответила я, — я и сама могу справиться, — и тотчас же прошла на свою половину спальни.
Ах, какой же нехорошей я становилась! Люси ничего мне не ответила, но было слышно, что она многозначительно вздохнула. Я тоже не промолвила ни слова, но с нескрываемым презрением посмотрела на беспорядок, царивший на ее половине комнаты. Я переоделась в светлое платье, которое всегда надевала к обеду, пригладила свои вьющиеся черные локоны и надела голубой пояс. Покончив со своим туалетом, я стала у открытого окна и вскоре услышала, как Люси подходит ко мне сзади. Теперь мне кажется, что стоило мне обернуться к ней в эту минуту, как она приласкала бы меня, и тогда едва ли приключилось бы все то, что произошло впоследствии. Но я не двигалась с места, а наоборот, даже слегка отвернулась при приближении Люси.
— Что такое с вами, Маргарет? — спросила она. — Вы как будто расстроены или даже сердиты?
— Это вовсе не ваше дело, сержусь ли я или нет, — отрезала я.
— Может быть, и так, — возразила она, — но своим недовольным видом вы очень огорчаете нас — и меня, и Веду.
— Ах, не надоедайте мне с этой вашей Ведой!
— Вы не вправе относиться к ней так пренебрежительно, — недовольным тоном заметила Люси. — Она такая славная девушка, я не знаю другой, подобной ей. Знаете, что я вам скажу? Было бы очень полезно для вас, если бы…
— Если бы что? — перебила я.
— А вот что: дать вам хорошую взбучку да на час-другой запереть в темной комнате!
— А вы прямо напрашиваетесь на то, чтобы вам сказали, что вы дерзкая девчонка, — резко бросила я в ответ.
В это время раздался звонок к обеду.
— Право, любопытно было бы узнать, почему это вам хочется непременно отравить нам всем жизнь? — со смехом сказала Люси. — Перестаньте, Мэгги, давайте-ка лучше будем друзьями!
— Я попрошу вас не называть меня Мэгги, — перебила я ее. — Меня зовут Маргарет, а Мэгги меня могут называть только мои самые близкие друзья.
В ответ я услышала:
— Я очень жалею, что мне приходится спать в одной комнате с вами, и я буду просить миссис Гильярд, чтобы она перевела меня в комнату Веды. Я уверена, что ваша мама не будет против. Я не хочу оставаться в одной комнате с девушкой, с которой я не могу дружить.
Это заявление Люси очень расстроило меня: какой бы злой и непокорной я ни была, мне все-таки совершенно не хотелось, чтобы мои папа и мама узнали о моем скверном поведении. Разве я не обещала своему отцу, что буду вести себя хорошо, что буду тепло обращаться с приезжими девушками, что буду относиться к переменам в нашем доме сколь возможно терпимо. И что же? Выходит, я самым бессовестным образом нарушила данное отцу слово! Эта мысль привела меня в ужас, и потому я обратилась к Люси с просьбой:
— Пожалуйста, Люси, не обращайте на меня внимания, когда я сержусь! Я сегодня очень злая и откровенно сознаюсь в этом. Мне кажется, я обошлась с вами очень нелюбезно…
— Да уж, это несомненно! — смеясь, подтвердила Люси.
— Надеюсь, вы все-таки останетесь в моей комнате? — продолжала я.
— Нет, ни за что не останусь, если вы будете все такой же несносной! — с иронией ответила Люси.
— Ну хорошо, я постараюсь быть с вами любезнее, — пообещала я.
После этого мы спустились в столовую, и Люси больше ни словом не обмолвилась о своем намерении переменить комнату.
За обедом я боялась взглянуть на американок. Не было ни малейшего сомнения в том, что Люси пока еще ничего не знала о моем подслушивании в беседке. Если бы она что-нибудь знала об этом, то в нашем резком разговоре это наверняка бы обнаружилось. Она считала меня недоброй, невежливой, себялюбивой — и это понятно, но она пока еще не знала, что я была способна на столь неблаговидный поступок. Несомненно, что и Веда тоже ничего не знала об этом. За столом она смотрела на меня с таким милым выражением сочувствия, но меня, при моем беспокойном состоянии духа, это уже не трогало. Я полагала, что Джулия едва ли скрыла от своей сестры, что видела меня в беседке. Однако и Адель, и Джулия держали себя за столом как обычно и даже были очень внимательны ко мне. При взгляде на Адель мне теперь трудно было воскресить в памяти выражение ее лица во время декламации монолога, когда она с таким увлечением произносила чудные слова поэта. Теперь она казалась мне такой неинтересной — в будничном платье, с некрасивой прической, да и голос ее звучал совсем иначе и резал мне слух. Да, Джулия безусловно была великодушна: очевидно, что она пока еще ничего не сказала сестре. Я даже невольно задала себе вопрос, как бы я поступила на ее месте, и должна была по совести признаться, что я не была бы столь добра по отношению к ней.
После обеда пришла почта. Было письмо и для меня — от моего брата Джека. Он не особенно часто писал мне, так что я была очень рада получить от него известие.
— Ну, что он пишет, Мэгги? — спросила мама. — Когда ты прочтешь письмо, передай его мне, пожалуйста.
В это время все наше общество сидело в гостиной, где горели лампы и были спущены занавеси. Адель очень недурно играла на рояле, а Джулия — на банджо. Иногда они целыми часам играли по просьбе отца, который с удовольствием слушал их музыку. Как раз в ту минуту, когда мама обратилась ко мне с вопросом о письме, Джулия на своем банджо играла какую-то очень веселую мелодию под аккомпанемент Адели.
Я распечатала письмо и начала его читать. Вдруг кровь прилила к моему лицу; я скомкала письмо и быстро сунула его в карман.
— Что такое? — спросила мама. — Уж не болен ли наш Джек? Отчего у тебя такой странный вид, Мэгги?
— Нет, Джек, слава Богу, здоров, — ответила я и, встав со своего места, отошла к окну.
Мама последовала за мной и снова спросила:
— Да что же случилось? Покажи-ка мне письмо Джека.
Я обернулась и, глядя ей прямо в лицо, ответила:
— Это письмо касается лично меня, и я не могу тебе его дать. Не сомневайся, мама, с Джеком ничего не случилось. Ты ведь никогда раньше не требовала, чтобы я показывала тебе письма Джека, адресованные лично мне.
Мама помолчала некоторое время; она никогда не была особенно ласкова с нами, своими детьми, но при этом никогда не была несправедливой в своих требованиях.
— Ты тоже никогда в жизни не лгала мне, — заметила мама, — и если ты меня уверяешь, что Джек здоров, то я совершенно спокойна; можешь не показывать мне письмо. Ты всегда была со мной откровенна, Мэгги, и я верю тебе.
Мама принялась за прерванную работу и через несколько минут вновь обратилась ко мне:
— Ну, а ты, Мэгги? Полно тебе лениться, возьмись-ка за свое вышивание. Тут пока еще достаточно светло.
Как тряслись мои руки, когда я вдевала нитку в иголку, как затуманивались мои глаза, когда я разбирала шелк и шерсть! Все мои переживания, связанные с приездом чужих девушек в наш дом, включая и то, что меня уличили в недостойном поступке, — все это было ничто в сравнении с тревогой, которую вызвало во мне письмо брата, о содержании которого ни в коем случае не должна была знать моя мама!
Каждый день ровно в девять часов вечера отец читал молитву перед собравшимися домочадцами, а затем мы, девицы, расходились по своим комнатам. Как только я собралась пойти к себе в комнату, ко мне подошла Джулия и прикоснулась к моему плечу.
— Нельзя ли мне поговорить с вами пару минут? — спросила она таким многозначительным тоном, что я не посмела отказать ей.
